- Замолчи! - затыкаю уши руками и мотаю головой. Новая правда застревает булыжником под рёбрами. Но самое ужасное, что даже после этого я продолжаю его любить. Даже если бы он уничтожил целый взвод бродячих собак с особой жестокостью, я любила бы его всеми фибрами души, и ничто не изменило бы этого! - Умоляю, замолчи!
- С тех пор я поклялся себе, что не причиню вред ни одному живому существу, - Терри серьёзно смотрит на меня. Его глаза блестят. - Даже косвенно. Поэтому я живу так, как живу. Это мой долг перед миром, которому я навредил. Когда я вижу кусок мяса в тарелке другого человека, в памяти всплывают лица школьных товарищей, и та злость, что я чувствую по отношению к ним и себе самому. Я раскаялся, Аресса, но никогда не прощу себя. В некоторых случаях недостаточно просто признать, что поступил неправильно.
- Ты наказываешь себя так?
- Да, Аресса. Самобичевание стало моей навязчивой идеей. Прости, что втянул тебя в это. Но я слишком любил тебя, чтобы не забрать с собой, в свой мир.
Подпалины ночи окрашивают небо. Зелень под ногами становится тёмно-синей. Я плачу. Терри плачет. Этим вечером мы словно ходим кругами в разных направлениях: то расходясь в пространстве, то сталкиваясь лбами. Но, вопреки здравому смыслу, я чувствую, что люблю его ещё сильнее.
В нашей общине несколько семей, но я предпочитаю не сталкиваться с новыми знакомыми. Если Терри действительно кажется искренним гуманистом, преследующим свои взгляды от чистого сердца, то эти мужчины и женщины - настоящими фанатиками с неуёмной гордыней. У Мозгачёвых - наших соседей - семеро детей, от мала до велика. Ни один из них не ходит в школу. Трёх младших, большенькому из которых перевалило за пять, мать Алиса кормит только грудью, превратившейся от большого опыта в две свисающие до пупка тряпочки. Малыши напоминают узников концлагерей времён Великой Отечественной Войны: большая голова и полоски рёбер, между которыми проваливается кожа.
Каждый раз, когда Мозгачёвы приближаются к нашему дому, я стараюсь уйти в сад и спрятаться среди деревьев и кустов смородины. Иногда мне это даже удаётся. Но в октябре, когда жёлтые листья сгнили, ударили холода, а я поняла, что жду ребёнка, наши встречи становятся чаще. Естественно, о посещении гинеколога в нашей общине нет и речи. Когда я пытаюсь заикнуться об этом, меня накрывают многоголосые обвинения во всех смертных грехах. В живодёрстве и в развязывании ядерной войны - в том числе. Даже когда к апрелю мои ноги превращаются в налитые синевой кадушки, живот налезает на нос, а голова начинает болеть при каждом движении, мне не разрешают выехать в город к врачу. Мне находят духовную акушерку - решено, что роды у меня будет принимать Алиса. И это не радует. Я сомневаюсь в медицинских знаниях женщины, некогда недоучившейся на юриста. Более того: глядя на неё, я совершенно не хочу кормить ребёнка грудью. Естественный процесс в Алисином беззастенчивом и повсеместном исполнении с двумя детьми одновременно, кажется актом, подобным публичному посещению туалета.
Но есть причина, по которой я не протестую. Её имя - Терри, и мне мало его улыбки. Мне нужно, чтобы он понимал: мы сделали этот шаг, тяжёлый и важный для нас обоих, не зря. А ещё - чтобы он верил в наше общее будущее. В свои крылья, которыми я однажды его наделила: осязаемые, а не вымышленные. И чтобы он перестал, наконец, наказывать себя.
Каждый день я наблюдаю за тем, как преображаются его работы. Всё чаще на фотографиях вместо опостылых людских силуэтов - лики природы. Горящие на солнце колосья, пронзительно-чистый дождь, отхлёстывающий мелодии по крышам, прогретая черепица с лёгким налётом мха. И птицы. Клины, плывущие на юг в мареве закатного неба. Люди на снимках тоже встречаются, но другие: с чистым взглядом, морщинками в уголках глаз и свободным ветром в волосах. Женщины с косами, в длинных юбках. Их глаза сияют, как звёзды над нашей крышей. Мальчик, грызущий баранку с таким аппетитом, что хочется безбожно отобрать лакомство и впиться губами в свежее тесто. Мужчины с вёдрами и кристальная вода, переливающаяся через обод. Я ощущаю эту живую энергетику кончиками пальцев и успокаиваюсь: Терри счастлив здесь, в золотых объятиях полей. Он никогда не променяет это звенящее голубое небо на грязный холщовый лоскут, что висит над городом. Для него нет ничего дороже нашего будущего на этой земле. А потому и я оставляю позади негодование и извлекаю плюсы из сложившейся ситуации. Их немало.
Роды начинаются глубокой ночью, на месяц раньше срока. Сначала появляются едва заметные боли в животе, а потом по ногам бьют зелёные воды. Терри бежит за Алисой. Не проходит и часа, как мне становится хуже. Каждая схватка заставляет меня забываться и бредить. Как я и предполагала, Алиса ничем не может мне помочь, кроме неумелых попыток успокоить. Утешение нужно мне меньше всего, когда я того и гляди получу путёвку на тот свет! В коротких светлых промежутках, глядя на кривящиеся балки потолка, я кричу, что умираю, и требую вызвать скорую помощь. И Терри, вопреки возражениям Алисы, всё-таки вызывает её! Только доктора ничем не могут мне помочь, потому что наш сын выскакивает из утробы задолго до их приезда. Мёртвым.
Так оно и получилось. Все восемь месяцев мук свелись к заполнению документации. У меня не хватает сил заплакать: я лишь смотрю на тело сына безучастным взглядом. А Алиса, глядя на меня, открытым текстом заявляет, что несчастье произошло из-за попыток медиков вмешаться в естественный ход родов и добавляет, что все врачи - безбожники и убийцы. А ещё с сарказмом цедит, что мы с Терри не хотели этого ребёнка, если он добровольно решил отправиться в мир иной. Я непременно высказала бы ей всё, если бы не моё состояние. Губы просто не шевелятся. Оказывается, нет ничего больнее, чем чувствовать, как внутри разливается негодование, а ты не можешь его выплеснуть. Слабея от физического и эмоционального изнеможения, я подписываю отказ от госпитализации и тут же забываюсь беспокойным сном.
Дни улетают, как птицы, косяками тянущиеся к югу. Часы гниют, как листья, что срываются с деревьев и падают на землю. Наше время пахнет прелой сливой и сушёным базиликом. Оно мажет раны солнечным мёдом, притупляя боль. И кажется, что нам хватило сил всё забыть. И даже простить Алису. Хотя, с тех пор Мозгачёвы не приходят в наш дом, как и мы в их.
Вечерами мы с Терри по-прежнему сидим на крыше, наблюдая за тем, как кровавый диск солнца ползёт к горизонту. Остывающая земля, как и раньше, пахнет безумием, свободой и полётом. Чистая кровь новых закатов вбирает в себя одинокие деревья вдалеке, а мы воображаем, словно летим к умирающему солнцу, как два журавля. Как и прежде, мы разговариваем ночами о вечном. И просыпаемся с улыбками, словно ничего не произошло. Мы возделываем наши земли по весне и пожинаем урожай осенью. Но в нашей жизни появляется ещё один ритуал.
Каждое утро мы заходим в самый потаённый уголок сада, где прячется крохотная могилка. И разговариваем с надгробным камнем так, как говорили бы с нашим сыном.
Всё, вроде бы, идёт, как раньше. Сердце бьётся в том же темпе, глаза по-прежнему щурятся от солнца, а воздух, как и обычно, прозрачен и звенит от малейшего колебания. Но это чувство обманчиво. Всё прозаичнее: Терри не даёт мне расклеиться. Моё мнимое благополучие - лишь косметический эффект. Можно покрыть фасад аварийного здания краской и свежей штукатуркой, но оно не перестанет разваливаться изнутри. И я сейчас, как разрушающийся дом.