– Уходи и больше сюда не являйся!
– Хороша благодарность за все, что я для тебя сделал! А я-то, ног не жалея, бегал, договаривался с распорядителями, с газетами…
– Хватит с меня газет! Я тебе сказал – убирайся!
– Пожалуйста, я уйду. Но если у тебя будут новые ангажементы, мне положен с них определенный процент.
– Проваливай! И если ты кому-нибудь скажешь обо мне хоть слово, пеняй на себя.
На лестнице Пружина остановился. Сердце у него ныло.
«Пропал мой блестящий номер, – думал он. – Мой Снуддас. Пеппи Длинный Чулок. Элвис Пресли. АББА. Все пропало».
25
Бывает порой у человека чувство, что закончилась та или иная глава его жизни. Но это ложное чувство. Глава не кончается. У нее всегда есть продолжение – после нее остаются рубцы, воспоминания, что-нибудь да остается.
Когда дверь за Пружиной закрылась, Густафссон подумал, что пришел конец самой страшной главе в его жизни. Но он тут же начал мысленно ее перечитывать и спросил, почему Ингрид ничего не сказала ему о статье в газете. Она ответила, что хотела сказать, но…
– Я знаю, – перебил он, – тебе хотелось, чтобы я обжегся по-настоящему. Радуйся, вышло по-твоему. Меня освистали так, что, думаю, и здесь было слышно.
– А Пружина сказал, что публика хотела тебя видеть, – вмешался дедушка.
– Врет он все. Врет как нанятый… Впрочем, он же получал от меня деньги. Трое пьяных парней подошли к нам и сказали, что хотят посмотреть на меня. Их-то он и назвал публикой. Пьяницы, вот она публика! Избави меня бог от такой публики.
– Я вовсе не хотела, чтобы тебе было хуже, – сказала Ингрид. – Но этот Фредрикссон так запутал меня своей болтовней о контракте, что я уже перестала что-либо понимать.
Она стояла у окна и смотрела на улицу. Внизу хлопнула дверца автомобиля. Какой-то человек направлялся к их подъезду.
– Доктор!
Густафссон побледнел. Вот оно, продолжение все той же главы!
– Что-то он скажет, когда увидит меня?
– Верно, он уже знает обо этом, – заметил дедушка.
– Я открою, – сказала Ингрид. – А вы идите на кухню, я скажу, что ты не можешь его принять.
– Сколько можно водить его за нос! Он хороший человек.
– Ну, хотя бы только сегодня. Нам нужно выиграть время.
Густафссон ушел на кухню. Ингрид открыла дверь – доктор не успел даже позвонить.
– Я, кажется, не предупреждал, что приду, – с удивлением сказал доктор. – Густафссон дома?
– Да… нет… то есть… Он не может…
– Не может повидаться со мной? А почему?
– Он болен. – Дедушка поспешил на выручку к Ингрид.
– Тогда ему как раз необходим врач, – сказал доктор.
– Нет, он не настолько болен.
– Мне необходимо его видеть. – Доктор сделал шаг по направлению к спальне, но Ингрид остановила его.
– Ну ладно, смотрите, доктор!
Она распахнула дверь кухни. Яркий свет кухонной лампы падал прямо на смущенно улыбающегося Густафссона.
Взглянув на него, доктор кивнул, будто самому себе, и пробормотал:
– Да, быстро подействовало.
– Вы этого не ожидали? – спросил Густафссон.
– Как сказать. Я обратил внимание на некоторые изменения, когда обследовал вас две недели назад. Кажется, это было в тот день, когда я встретил вас в универмаге. Вы жаловались на бессонницу, и я еще дал вам пузырек с таблетками. Помните? Вы приняли все таблетки?
– Нет. Я принимал по таблетке каждый вечер.
– Прекрасно. Остальные, пожалуйста, верните. Больше они вам не понадобятся.
– Доктор, но почему же краска сошла так быстро? Разве она не должна была держаться весь год?
– В наше время самое главное – человеческий фактор. На всякий случай я дал вам минимальную дозу. Но ошибка в расчете оказалась больше, чем я предполагал.
Он замолчал. Наконец Густафссон мог задать ему вопрос, который мучил его весь вечер:
– Что же теперь будет?
– Неужели нам предстоит еще раз пройти через это? – спросила Ингрид.
– Ни в коем случае, – заверил их доктор.
– Значит, мне придется вернуться в тюрьму?
– И этого тоже не надо бояться. Как только я заметил, что цвет начал бледнеть, я написал в Стокгольм и спросил, что делать в подобном случае. Нужно ли продолжать эксперимент? Признаюсь, мне это далось нелегко, но ничего другого не оставалось.
– Кто действует честно, может ничего не бояться, – высказался дедушка.
– Ну, я-то действовал не совсем честно. Я написал, что должен был предвидеть, что действие вертотона закончится раньше чем через год. И вот их ответ. Они считают самым разумным не давать делу огласки.
– Что это значит?
– Что вам не надо возвращаться в тюрьму. Это вызвало бы только множество толков и пересудов. А, кроме того, это означает, что инъекции вертотона больше делать небудут ни вам, ни кому-либо другому.
– Доктор, неужели весь ваш труд летит насмарку?
Доктор Верелиус криво усмехнулся:
– В этом мире много чего летит насмарку. Поразмыслите об этом на досуге. Мы часто работаем впустую. Напрасно спрашиваем. Напрасно отвечаем. Как часто мы безрезультатно пишем, звоним или ищем кого-нибудь. Сколько срывается планов, не осуществляется надежд, гибнет работ. Вертотон сойдет в могилу без лишнего шума. Но, возможно, когда-нибудь, лет через сто, какой-нибудь исследователь снова откроет его. Если к тому времени сохранятся тюрьмы… Нам остается уладить лишь практическую сторону дела. Послезавтра мне хотелось бы хорошенько вас обследовать.
– Я непременно приду, доктор.
– И больше никогда не станете выступать на эстраде?
– Можете не сомневаться.
– Вам бы переехать отсюда. Лучше всего в другой город. Я поговорю с нашим куратором, думаю, он поможет вам получить новую работу. Если вы сами ничего себе не подыщете.
– Мы переедем, даже если мне придется тащить на себе всю мебель!
– Я тебе помогу, – сказала Ингрид.
«Вот это настоящая жена», – подумал доктор. Густафссонов ждала новая жизнь, и доктору оставалось лишь пожелать им счастья. Он и раньше никому не желал зла, и не его вина, что все обернулось иначе.
В дверях доктор остановился:
– Скажите, Густафссон, – спросил он, – а если б вы не начали выступать? Если б так и продолжали работать на фабрике?
– Нет, доктор, из этого все равно ничего бы не получилось, – сказал Густафссон. – Когда человек ложится спать, он снимает с себя одежду. Но кожа-то на нем остается, и когда он спит, и когда бодрствует. Пусть растения будут зелеными, а человек должен быть таким, каким родился на божий свет.
Доктор Верелиус пожал плечами.
– Наверно, вы правы. Доброй ночи.
Ну вот, теперь начинается новая жизнь, – сказал Густафссон.
– Я тебе помогу, – повторила Ингрид.
– Иногда и королю не обойтись без помощи старухи, – заметил дедушка.
– Дедушка, ну какая же я старуха!
– Ты не старуха. Но и Пер не король. И нечего лезть в короли, их и без нас много, всех этих королей рок-н-ролла и королев красоты. – Дедушка немного помолчал, а потом закончил: – У того, кто пытается стать выше, чем он есть, часто болит спина.
Доктор Верелиус вернулся к себе домой. Он был несколько разочарован и вместе с тем испытывал чувство гордости, когда подошел к окну, на котором стояли горшки с цветами. Среди них был горшочек с геранью, Красные необычные листья герани побледнели и напоминали по цвету человеческую кожу.
Доктор редко беседовал со своими цветами. В это он не верил. Но герань заслужила несколько одобрительных слов.
– Ну вот, – сказал он, – и ты побывала в знаменитостях. Но Густафссон больше не нуждается в нашем «снотворном» – он уже побелел. «Пусть трава и растения будут зелеными», сказал он, и в этом он прав. А тебе я прибавлю в воду каплю вертотона, чтобы ты поскорее снова стала зеленой.