– А зачем тебе? – спрашивает она.
– Прокладки нужны, – говорю шепотом.
Мама быстро находит в наружном кармане прокладку и протягивает мне. Я беру её и захожу в туалет. Здесь сыро и холодно. Холодно даже в мае, я не знаю, из чего строят стены в этих больницах.
Я захожу в туалетную кабину. На всякий случай сливаю воду, мне кажется, тут кто-то после себя забыл слить. Спускаю спортивки и трусики. Прокладка вся в крови. Из меня реально течёт. Фу-у-у, смотреть противно! Как же мне подмыться? Оглядываюсь по сторонам. Похоже, я здесь этого никак не сделаю. Убираю прокладку, закручиваю её, чтобы кровь не вытекала, ставлю свежую. Хоть какая-то свежесть, надоело ходить с кровавым компрессом на писюльке.
Выхожу из кабинки и залипаю перед зеркалом. Боже, неужели это я?! Кожа бледная, мешки под глазами, губы потрескавшиеся, волосы… про волосы даже говорить не хочется. Мочалка это обстриженная, а не волосы! Одежда… на мне пижама какая-то, а не одежда. В чём по дому хожу, в том и приехала. Во что я превратилась? Мне срочно нужно накраситься.
Выглядываю из туалета:
– Ма-а-ам, – говорю.
– Что, что? – подбегает ко мне мать.
– Косметичку мою взяли?
– Конечно, ты же сама сказала брать. – Мама роется в чемодане и протягивает мне косметичку.
– Сэнкс, – говорю я. Наконец-то я смогу накраситься и снова стать собой.
Захожу в туалет. Мимо проходит одна из больных, а меня аж передёргивает от одного её вида. Лицо заплывшее, переломанная рука в гипсе. Пытаюсь абстрагироваться и ни на что не обращать внимания.
Достаю кисточку и для начала подкрашиваю реснички. Мне уже лучше. Умываюсь и всё начинаю заново. Вытираюсь ватными дисками, наношу слой тоналки. Боже, как же я люблю свою кожу цвета тоналки! Наверное, это самый красивый цвет. Обожаю его: идеальный, слегка загорелый. Наношу тени, подклеиваю реснички. Рисую стрелки, тени вокруг глаз. Карандашиком подрисовываю губки, контуры, потом наношу блеск.
Ну вот, накрасилась, теперь даже мои подстриженные волосы симпатичнее смотрятся; пытаюсь их расчесать, но только вырываю клок.
«По крайней мере, этот клок меньше, чем раньше». Выпутываю клок из расчёски. Кроткие волосы и расчёсывать легче. Их надо бы ещё вымыть и уложить, и будет неплохая причёска. Опрыскиваю их лаком, пускай держат форму. А я неплохой парикмахер.
Одежда… Ну во что я одета?! Выглядываю из туалета.
– Ма-а-ам, а мы маечку и спортивный костюм взяли? – спрашиваю.
– Да, конечно. – Мамка роется в моей сумке и протягивает мне переодёвку. – Уже накрасилась? Так быстро!
Исчезаю в туалете. Запираюсь в кабинке и начинаю переодеваться. Меня пугает сама мысль, что кто-то войдёт и увидит, как я переодеваюсь. Я стою прямо над толчком и стягиваю с себя спортивную кофту, потом – грязную майку. И как я в таком хожу по дому? Стыдно должно быть! Надеваю аккуратненькую футболочку, приталенную по фигуре. Нюхаю свои подмышки; вроде, не пахнут, но всё рано для профилактики намазываю их сухим дезодорантом. Потом снимаю спортивки и натягиваю новые спортивные штаны. Помню, как покупала их, чтобы спортом заниматься. Это случилось как раз перед тем, как я поняла, что спорт и я вещи несовместимые. А жаль, мне хотелось бы иметь спортивную фигуру.
Тапочки! Выглядываю из туалета:
– Мам…
– Что?
– Каблуки, – говорю.
– Дочка, ты с ума сошла! – возмущается мать. – Ты в больнице, ты же в обморок падала, а теперь на каблуках ходить обралась. Мы их не брали.
Действительно, глупо.
– Тогда тапочки дай, симпатичные которые.
Выхожу из туалета, скидываю свои старенькие, надеваю новенькие. Педикюр не мешало бы обновить, хотя ещё не заметно. Но я люблю это делать ещё до того, как становится заметно. Я же люблю свои ножки. Подхожу к зеркалу. Становлюсь на носочки, типа на каблучках.
«Во-от, это уже та Юлечка, которую я знаю! А с такой причёской она нравится мне ещё больше. Отлизала бы у неё… ну, когда пройдут месячные, понятное дело». Улыбаюсь и подкрашиваю губки. Смотрю на ноготчки, не мешало бы подкрасить.
– Всё, идём по врачам, – говорит мамка.
– Конечно мамочка! – радостно улыбаюсь ей. И она мне улыбается. Она у меня такая понимающая.
Заходим в манипуляционный кабинет, здесь без очереди.
– Садитесь, – говорит мне сестра. – Кладите правую руку на подушечку и работайте кулачком.
А я боюсь кровь сдавать, я всегда волноваться начинаю, бледнею под тоналкой. Тоналка… как же приятно ощущать её на своём лице! Без неё, как без одежды.
– Работайте, работайте кулачком, – повторяет медсестра и перетягивает мне руку жгутом.
– Ай, больно! – говорю. – Я уже руку не чувствую.
– Прямо-таки, – отвечает медсестра и вынимает шприц.
– Отвернись, – напоминает мне мамка. Я отворачиваюсь и пытаюсь терпеть. Мне страшно, прямо сильно страшно! Не люблю уколов, чувствую на своей руке ватку и мучительно жду иголку.
– Ай, больно! – говорю, но не отдёргиваю руку. Боюсь дёрнуться.
– Всё, всё уже позади. – Сестра снимает с моей руки жгут и набирает крови в шприц. У меня такое чувство, что меня изнутри выкачивают. Болит в кости, но я терплю, не жалуюсь.
Врач аккуратно вынимает иголку из вены и прикладывает к месту укола смоченную спиртом ватку, заклеивает пластырем.
– Прижми ручку, – говорит. – Через пятнадцать минут можно разжимать.
– Спасибо, – благодарю я. Мы с мамкой встаём и выходим.
Какие там ещё анализы? Кровь из пальца – но это в другой кабинет, а там очередь.
– Куда тебе ещё? – спрашивает мать.
– Кардиолог, терапевт, – перечисляю я. – Мам, ты можешь идти. Я всех обойду и вернусь домой самостоятельно.
– Дочь, ты с ума сошла! Ты же в обморок падала! Какое «сама»?! Я тебя здесь не оставлю! – немного повысив голос, сообщает мне мать.
– Спасибо, мамочка! – прижимаюсь к ней и улыбаюсь. – Ты у меня такая классная! Прости, что я у тебя такая непутёвая вышла.
– Юу-у-улька! – Она взъерошивает мои волосы, как в детстве, когда они были короче… когда они были, как сейчас. Всё время забываю, что у меня теперь другая прическа.
И вдруг я замечаю, что мыслей дурных в голове нет. Про Вику и про несчастную любовь. Ну, люблю я её, дуру, куда уже деваться? Что, не жить дальше, не есть не пить, не спать, не мыться, не краситься? Я даже кушать начинаю хотеть от таких размышлений. Мне уже лучше, однозначно лучше. Эта дурацкая больница реально вылечила меня, моё разбитое сердце.
Сегодня самый лучший день, наверное, я счастлива. Или это от того, что я хоть кому-то открылась, что я лесбиянка? Надо поскорее всем открыться – так жить намного легче.
Стою в очереди у кабинета терапевта.
– Саваш, – вызывают меня. Захожу. Старая ворчливая врачиха косо посматривает на меня и бросает: – Раздевайтесь.
– До трусов? – переспрашиваю я.
Врачиха вновь косится на меня.
– Трусы будете снимать в другом кабинете, а здесь пока до трусов.
Я неуверенно стягиваю с себя маечку и лифчик. Показываю ей свои сисечки. Она что-то смотри в своём блокноте и щупает их. Потом меня спиной к себе поворачивает и там что-то смотрит. А я стою и мерзну, прикрывая груди руками. Были бы они чуточку ближе друг к дружке, я бы их одной ручкой прикрыла – такие они маленькие. Может, действительно капусту прикладывать, чтобы подросли. Улыбаюсь сама себе.
Рост, вес, давление. Какой у меня вес? Так я и сказала! Это слишком интимный вопрос для девушки. А рост – почти метр семьдесят; так, пары сантиметров не хватает, не критично. Это с лихвой компенсируется каблуками, которых у меня полный дом. Обожаю каблучки! Обожаю свои ножки на каблучках! Обожаю колготки! Я вообще такая фетишистка! Снова думаю о Вике, и мне уже не так клёво.
Стоит только вспомнить о том, что мы не вместе, и мне сразу становится плохо. В груди прямо болит и ноет. Как бы у меня там опухоль не образовалась. Я вообще жутко боюсь всяких опухолей, и СПИДом боюсь заболеть. И гепатитом. И вообще у меня месячные, я в обморок падала, меня любимая бросила, я волосы подстригла.