Валентина знала своего брата несравнимо дольше, чем я, но даже мне было хорошо известна эта его привычка — не пускать никого внутрь своей закрытой на замок души. Он мог сколько угодно быть общительным и даже искренним и открытым в чём-то, но были вещи, о которых он никогда и никому не собирается говорить. Или не решается слишком долго.
Он всегда без конца отшучивался, прятался за маской безразличия ко всему и лёгкости. Интересно, это было у него врождённым или воспитанием?
— Он любил её, я знаю, — шепнула я.
— Любил? Ян? — встрепенулась та, удивившись.
Словно «любовь» — это нечто вообще звучащее не про него.
— Нет, не совсем так. Но она была важна. Впрочем, как и для всех остальных. Роксолана была одной из нас.
Момент нашей вынужденной близости закончился. Валентина тронулась с места, я отпустила её, и та ушла, закрыв двери, а я старалась не думать о том, далеко ли она отправится, ведь помнила слова Яна, что мне может причинить вред какой-нибудь её гость, не успевший убежать отсюда. И всё, что мне оставалось — это думать, что его слова не были произнесены слишком всерьёз. Останься кто-то из них в замке, цмоки бы их сразу же почувствовали.
Когда я снимала меховую накидку и чёрные одежды, которые мне дала Роксолана, я вспоминала о том, как на меня сверху падали кирпичи и куски каменных плит разрушенной усыпальницы превращающимися волколаками и драконами внутри неё. Отметины от этих моментов остались на моём теле — кое-где на коже были кровоподтёки и ссадины; а некоторые места просто болели, и я знала, что завтра там появятся синяки. Раздевшись догола, окутанная клубами раскалённого пара, я провела по зеркалу рукой и лишь мельком взглянула на себя. Я была чумазой, как извалявшийся в грязной дождевой луже ребёнок. Запутанные волосы хранили в себе мраморные крошки и осколки стёкол с камнями, причёска выглядела словно кубло дикого зверька или разваливающееся гнездо.
Переступив края ванной, я опустилась в горячую воду и моя плоть, всё ещё живая и почти невредимая, заныла от страдания вперемешку с блеклым удовольствием. Несмотря на всё плохое, было всё же приятно оказаться в тепле. В безопасности. Я больше ничего не хотела от жизни. Всё, что мне было сейчас необходимо — я имела.
Пока я лежала, упираясь затылком в край купальни, я ни о чём не думала, пребывая в исступлении. Чистая, согревающая, живительная влага обволакивала меня. Окунувшись несколько раз с головой, я давала время отмякнуть волосам. Я бы так и лежала там дальше, наверное, до самого утра, которое уже не наступит, если бы не услышала за стеной шаги. Сперва моё сознание напряглось, но почти сразу оттуда последовал голос Яна. Он тихо постучал в дверь, не заходя внутрь.
— Ты в порядке? — вопросил он.
Я ожила. Ответив ему утвердительно и сообщив, что скоро выйду, я вспомнила, что мне всё ещё нужно помыться.
Приподнявшись, потянулась за бортик, к маленькому близко приставленному столику — на нём меня ожидали небольшие баночки с густой жижей разных цветов, напоминающей мыло.
Открыв первую из них, я буквально заставила себя её понюхать, потому что знала: мне просто жизненно необходимо сейчас что-то почувствовать, чтобы не потеряться в этом мире теней, чтобы остаться в нём человеком, которым я всегда была. Чтобы напомнить себе, что я живая. И вдохнув пары мыльной красноватой жижи, я уловила цветочный аромат. Пахло розой. И персиком. Я ещё пару мгновений подержала её у носа, закрыв глаза, и медленно опустила обратно. Следующая баночка оказалась чёрной — я ощутила запах древесного угля и быстро, не воспылав интересом, отставила её подальше. В ещё одной было запечатано благоухание мёда и молока, в стоящей рядом — имбиря и лимона; эти букеты и сочетания напоминали мне дом. Явь. Благодаря им мне было за что зацепиться. Я вдыхала их в себя, снова закрывая глаза. Забыв о Яне, который ждал меня снаружи. А вот в тёмно-зелёной баночке с коричневыми крапинками я ощутила нотки… мяты и пряной корицы. Или это был кофе? Возможно, я придумала себе этот аромат. Возможно, мне хотелось снова его ощутить. Но нет, мне не показалось. Мыло, больше похожее на скраб, действительно имело нечто схожее с тем, чем пахли волосы Роксоланы. В память о ней, я натёрлась им полностью, и хорошенько вспенив, нанесла на пряди.
Смыв с себя мыло и выполоскав волосы, я обтёрлась насухо и переоделась в то, что дала мне Валентина — белую ночную сорочку, мягкую и воздушную, длинной до пят, оголявшей лишь мою шею, увенчанную нетугим бантом, и кисти рук, выглядывающие из-под оборок. Расчёсанные влажные пряди свободно ниспадали на плечи.