Валентин тихо паниковал от этой сумятицы чужих проблем и заметно погрустнел.
Потом Марина написала, что матери стало легче и они принялись менять однокомнатные, свою и мамину, квартиры на двухкомнатную — так будет удобнее. В Москве трескучие морозы, отопление в их доме работает плохо. Сын по ночам мерзнет, и она берет его к себе в постель. Писала, что напрасно он так настаивает на ее визите, и было бы лучше, чтобы эта романтическая история так и осталась красивым эпизодом, потому что будни такие серые, скучные, тоскливые, с пертусином и каплями в нос, с магазинными котлетами и молочными бутылками, и некогда поднять голову.
Наконец Валентин вышел на работу. По плану тему нужно было завершить в четвертом квартале, и он впрягся в дела, как вол. Ему крайне необходим был положительный результат, ибо от этого зависела его дальнейшая карьера, да и вся жизнь. А подчиненные в его отсутствие приучились трижды на день пить чай и даже сервиз для этого купили. Он задерживался в лаборатории допоздна. Обессиленный, выпотрошенный лихорадочной гонкой, домой приходил лишь ночевать, не имел ни минутки на почтовый роман и отвечал ей лишь изредка, по инерции.
Вскоре Валентин стал интересоваться, что мы делаем на Новый год. Говорил, что в компании встречать его веселее. Когда же моя жена по простоте душевной ляпнула, что это праздник семейный, он нахмурился и забормотал что-то невнятное.
Однако утром, в лифте, спросил меня, где можно приобрести раскладушку.
— У нас есть лишняя, — с облегчением ответил я.
Валентин потер виски и в троллейбусе рассказал мне страшный полусон, который привиделся ему, вероятно, от переутомления. Значит, пришел он после работы возбужденный, поужинал холодной картошкой, сел в кресло смотреть хоккей. И уснул.
— Проснулся где-то в третьем часу ночи, а телевизор светится и шипит. А с экрана на меня пристально смотрит женский глаз. Большущий глаз на весь экран. И что я ни захочу сделать, он видит и завораживает меня, словно руки пеленает. К чему бы это?
Я засмеялся и сказал, что такое бывает от одиночества, но он не поддержал мою шутку.
Накануне праздника Валентин ходил, словно выжатый, и делился с нами своими тревогами:
— Меня, возможно, не сегодня завтра пошлют в командировку или дежурить заставят, куранты стеречь. У нас с холостяками не церемонятся.
Мы успокаивали его, как могли, обещали снабдить пирогами и винегретом, приглашали не побрезговать нашей компанией. Валентин отказывался, деликатно нырял под канаты, уклоняясь от прямого ответа, но мы вырвали у него какое-то подобие согласия.
Утром тридцать первого он, переминаясь и пряча подбородок в воротник, вдруг сказал, что дал ей телеграмму. По синим кругам под глазами было видно, чего ему это стоило. Я не решился спросить — какую?
— Как ты думаешь, — подозрительно шепнул он мне в троллейбусе, — для чего она про обмен писала?
Рабочий день был короткий. По дороге домой я купил елочку и принялся дома наряжать ее. Дети радостно путались под ногами и активно мешали. Жена, раскрасневшись, хлопотала у плиты, где что-то без конца выкипало, сбегало, пригорало.
В семь часов вечера нам в дверь позвонил Валентин и оповестил оперным голосом, что она приехала и принимает душ.
— Ты хоть ванну не заставляй ее драить, — весело, не подумав, бросил я.
Валентин замялся и сказал, что, наверно, старый год они проводят вдвоем, а Новый встречать, возможно, придут к нам.
— Гостям всегда рады, — воскликнула моя домохозяйка, утирая руками в тесте пот со лба. Из дверей повеяло таким сложным букетом запахов, в которых без ста граммов не разберешься.
Валентин неуверенно поблагодарил и исчез. Они, как и обещали, явились после двенадцати.
На переносице Марины залегли упрямые морщинки, однако по виду она вовсе не была похожа на ту волевую, самостоятельную женщину, которой мы привыкли ее представлять. Милая, очень милая девушка с беззащитной улыбкой старалась держаться в тени, чувствуя себя непрошеной гостьей.
Моя жена сразу принялась угощать ее, накладывая в тарелку и того и этого, Марина смущенно говорила, что сидит на диете, но, стараясь не обидеть нас, по-птичьи клевала всякие салаты. Я для чего-то надел галстук и пиджак. Разговор не клеился. Мы включили «Голубой огонек» и смотрели, как жонглеры делают стойки на шатких пирамидах, крутят обручи, как галопируют на сцене народные ансамбли, которые были далеки от народа, потому что танцевали за плату, а народ танцует от души. Мы сидели словно в кинотеатре: все вместе и каждый отдельно. Наконец я не выдержал и провозгласил тост за новое счастье, обращаясь в основном к гостям. Валентин исподлобья, как-то затравленно зыркнул на меня, и они чокнулись.