Штабель уже завершали с трибуны, добрасывая последние тележки, когда Данило Иванович попросил Лешу найти несколько брусков, которыми мы перекладывали туши:
— Вот там, за штабелем, возле стены, посмотри, с вечера оставались.
Пошатываясь, Лешка отправился в узкую щель за трехметровым редутом окаменевших туш. Скоро оттуда донесся сухой треск. Бригадир недовольно спрыгнул со штабеля и пошел посмотреть, чем там занимается студент. Но только он нырнул в проход между цементной стеной и тушами, как снова раздался треск. Во всем штабеле что-то сдвинулось с места, тяжело заскрежетало, будто перед землетрясением…
— Беги! Убьет! — послышался оттуда голос Данилы Ивановича. Из щели метнулся бледный Леша. Штабель, подержавшись мгновение в нестойком равновесии, с грохотом, будто лавина, врезался в стену.
Трое молчаливых подбежали к Лешке.
— Он там, он держал, уперся ногами в стену и держал. Я только брусок хотел вытащить, край придавило, а оно и двинулось…
Трое молчаливых только зыркнули на неуча и с фанатической яростью бросились разбирать завал, не жалея ни рук, ни ног. Один из них буркнул:
— Гляди, парень, не дай бог… Данило нас оттуда вытащил. Было дело. Мы тебе за него…
Коля, сдирая ногти в кровь, оттаскивал туши. Профессор протирал очки и поглядывал на дверь, все время интересуясь:
— А если того?.. Мне б не хотелось в свидетели. У нас за совместительство могут знаете как…
Данило Иванович лежал на полу, как-то неловко вывернув руку. Коля расстегнул ватник и припал к груди.
— Дышит, — сказал он.
Данило Иванович шевельнулся, смешно, словно сыч, заморгал и удивленно поднял голову:
— Чего это вы? Меня так просто не убьешь.
Но когда попробовал встать, оперевшись на руку, застонал. Его погрузили на тележку и осторожно повезли в раздевалку. Коля, как прирожденный костоправ, снял с бригадира толстый свитер, деликатно помял плечо, шепча себе что-то под нос, а потом неожиданно дернул руку к себе. Данило Иванович невольно охнул.
— Ничего, — невозмутимо отозвался Коля, — сейчас прихватим бинтом — и хоть на парад. А то на праздники за всех тут дежурите…
Данило Иванович сел на скамью у стены, ожидая, пока Коля подвяжет ему руку, зябко поводя плечами.
Одолев слабость, Данило Иванович как-то несмело попросил Лешу подать из шкафа пиджак. Почему-то именно его. И Лешка, благодарно кивнув, пошел выполнять просьбу. А когда вынимал из шкафа пиджак, на лацкане что-то тихо тенькнуло.
— Вот так, студент, — кивнул Коля на боевые награды. — С человеком сначала нужно пуд соли съесть.
ДОЛГОИГРАЮЩАЯ
Вот сижу я воскресным утром на подоконнике, ем ложкой розовое варенье, слушаю заигранные пластинки, ищу себя в зеркальце и не нахожу. Все в нем плывет, как осенний дождь по стеклу… И Я ЗНАЮ, ЧТО Я ТЕБЕ НРАВЛЮСЬ, КАК КОГДА-ТО МНЕ НРАВИЛСЯ ТЫ… Стекают с бороздок желтые, грустные, дождевые слова.
Нет, не узнаю я себя. Разве такой была когда-то? Щечки с ямочками, волосики льняные, ну прямо куколка. Только без ярлыка и смешливая. Наша завпроизводством, тетя Глаша, так и говорила: «Люське все время смешинки в рот попадают». А нынче из меня грудной стон рвется… ПОГОВОРИ СО МНОЮ, МАМА, О ЧЕМ-НИБУДЬ ПОГОВОРИ…
Простушка, сказал он, простушка-пустушка. Бездуховная. Почему я такая, скажите мне, люди добрые, скажите?
Сижу на подоконнике одна, думаю — одна. Вообще, это редко бывает. Мы все больше вместе, компанией. Хорошо, когда так — и думать некогда. Все смешки, все шутки. А сегодня одна-одинешенька. Даже жутко. Галка, опять к Валерке пошла свитерок забирать, который сама же ему и подарила, потому что на танцах они поссорились. Зинка мороженым торгует на стадионе, на бутылку своему зарабатывает, иначе он и целовать-то ее не будет. У Витки новый кавалер, из института косметики, повел ее на собачью выставку. Витке хорошо, хоть кого окрутит, наденет черные очки — так ее издали за иностранку принимают. А она и рада-радешенька: «Фа-фа-фа-ля-ля-ля, не розумем, прошу пана». Так в прошлый раз без пана и импортных сабо с пляжа прибежала — нарвалась там на одного такого… Гуд бай, май лав, гуд бай… Куда мне до нее. Меня все насквозь видят, такая я простая. Старушки только меня и останавливают, чтобы спросить, как на базар проехать. Люська я, Люська.
Ох, как не люблю быть одной. Тетя Глаша так и говорит: «Люська у нас компанейская, за компанию и топиться пойдет». К Зинке сходить, что ли, кавалеров поотшивать? Так чего-то не хочется. Не могу, ну никак не могу понять, почему я такая. Всем весело — и мне радостно. Если у кого-то печаль, и у меня глаза на мокром месте. Подвываю, как собака, под этот патефон. А сама ведь никакая. Ни веселая, ни печальная. В школе учителя бились, бились со мной: «Эх, нет у тебя, — говорят, — аналитического подхода к жизни. Всё тебе хороню. Все тебе хороши».