— Мне стыдно за вас, — говорит. — Вы прекрасны только тогда, когда молчите. Работать нужно над собой. Книгу я вам принес.
— Спасибо, — отвечаю, — я уже читала.
А порции я ему всегда, как себе, накладывала. Тетя Глаша учила нас, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Но это я не для того делала. Да и он теперь только вилкой в тарелке ковыряет, а сам поглядывает на меня странно так, повздыхает, повздыхает и идет на море со своей книжкой. Может, и я бы пошла, так нельзя — работа, нужно котлы чистить. На мне ведь весь коллектив держится.
Уже и первый виноград продавать стали, а у нас все никак не сладится. Он уже и почернел весь — в прямом и переносном смысле. И неизвестно, то ли от солнца, то ли из-за меня.
Наступило время ему возвращаться на учебу, август как раз кончался. Давай, говорит, на прощанье рассвет на море встретим. Очень нужно поговорить. Мне что, не жалко. Кусок не отвалится. Наготовила я с вечера чего нужно, и пошли мы, когда стемнело, на дальний мысок.
Так лунно, лунно, лунно тогда было. И душно. Камешки теплые, как живые, в море ползли. За спиной, на горе в пиниях, цикады трещат. Гуляют всюду парочки, смеются. А мы сидим, и сказать нам друг другу нечего. А если и говорим, то будто на совсем-совсем разных языках. Какие-то смутные мысли набегают, словно волны. Почему так? Чем я его мучаю? Кто виноват?
— Искупаюсь в последний раз, — вдруг засуетился он. — Пойдем вместе.
Не пошла я. Постояла только в живом серебре по колени. Теплоход на морскую прогулку с ревом отправился… НИКТО НЕ ПРИГЛАШАЕТ НА ТАНЦЫ СМЕШНУЮ, УГЛОВАТУЮ ДЕВЧОНКУ… Снова утром к берегу бутылки будет прибивать. Теплая вода, как парное молоко. Он вылез через полчаса, я уже беспокоиться начала, а у него зуб на зуб не попадает. И все никак согреться не может. Я уже ему и пиджак его отдала. Он дрожит, но к себе возвращаться не хочет.
— К-к-ко мне нельзя, м-меня еще вчера выселили.
Ну куда такого денешь?
Сели мы рядом, будто вросли друг в друга, будто сердце одно на двоих в груди колотится, и молчим. Тихо, тихо, тихо. Только прибой шумит. А когда согрелся он, зашептал, словно в бреду:
— Люсенька, вы простите меня. Если б вы знали, какая вы красавица. Вы рождены из пены. Но между нами пропасть. Души жаждут, да разум не велит…
И еще долго, долго, долго он так говорил, плакал у меня на, коленях над моей бездуховностью, над безысходностью. И странное что-то творилось во мне, потому что все это я понимала, а из горла рвалось только: «ПА-ПА, ПОДАРИ, ПА-ПА, ПОДАРИ МНЕ КУКЛУ». И едва сдерживала я в себе эту ненавистную песенку, чтобы не вырвалась: И так поняла я вдруг его муки, и так беспомощно целовал он меня, теплую, добрую, глупенькую, как слепой котенок…
А утром проснулась — нет его. Уехал первой «Кометой». Только слова на память оставил. Глубоко в бороздках извилин. Я их и сейчас будто с пластинки слышу. Стоит коснуться иголкой, и они зашипят: «Прости, если сможешь. Мы разные люди. Прощай». И телефон. Я потом позвонила по междугородной, а там сказали, что неправильно набран номер, неправильно набран номер…
Вот сижу я теперь на подоконнике и думаю, кому я нужна, такая бездуховная. И плащик мне нужен, и жить дальше нужно. И так трудно, трудно встать и поправить иголку… ПОГОВОРИ СО МНОЮ, МАМА…
ЦВЕТ ПАПОРОТНИКА
Повесть-феерия
Стрелка электрических часов на стене прыгнула и замерла, показывая девять вечера. По застекленному озерку времени побежали круги. Ветер швырнул в форточку пригоршню снежной крупы, хлопнул за собой дверью. Верхний свет в читальном зале научной библиотеки мигнул в последний раз и погас. Кто-то озорничал в коридоре с рубильником. Ага, выкурить его хотят. Пусть попробуют. Одинокий посетитель упрямо сидел под зеленым грибком настольной лампы. Его большие красные уши вырисовывались на фоне дубовой панели и смешно шевелились.
Меланхолические девушки-библиотекарши, которые уже давно расставили книги по полкам и смахнули со столов несуществующую пыль, теперь демонстративно красили губы перед зеркалом: «Сидит, на психику давит… Ломоносов. Хи-хи… Провинция. Угадай, что это: длинное, зеленое, колбасой пропахло, чертями обвешанное. Ну? Электричка из Фастова». И они захихикали.
— Молодой человек, проветривание.
Наступала ночь под старый Новый год.
Прошнурованные законы не любят исключений. Аспирант психологии Фома Водянистый мстительно сжал тонкие губы, снял цейсовские очки, потер налитый чужим умом лоб и с хрустом разогнул занемевший хребет. Смейтесь, смейтесь… Сегодня он уйдет, но завтра обо всем доложит проректору. Никакой дисциплины. Совсем обнаглели. Еще и время украли. Весной у Фомы должна быть защита, и он не признавал никаких праздников, тем паче сомнительных. На вечеринку торопятся, тени под глазами рисуют. Завтра он их так разрисует, что себя не узнают.