— Между нами, девочками. Еще раз пискнешь — повешу вон на той веревке вверх ногами.
И Роза Семеновна, не пискнув, растворилась во тьме.
А весьма довольный собой Фома, кинув Незнакомке с порога «привет», небрежно швырнул портфель на диван и пошел мыть руки. За столом он, захлебываясь, рассказывал, как спустил Розу Семеновну с лестницы, заедая рассказ борщом. Потом пил крепкий черный чай перед телевизором, пересказывая Незнакомке все свои новости и тревоги, говорил, что работу он, конечно, напишет, но ни одна машинистка не управится с такой кипой за месяц. Незнакомка вязала спицами новый свитер и ласково кивала в знак согласия и сочувствия. Но из ее сочувствия, право, кожух не сошьешь. И Водянистый говорил резко, надрывно, жалея себя до слез, чувствуя весь трагикомизм ситуации, в которую он попал. Открытие было в голове, но ведь голову к бумаге не подошьешь. Об этом он и говорил, желая, чтобы она уяснила себе, как тяжко иногда приходится настоящим творцам.
Путь его пролегал по полю, устланному зубастыми боронами. После программы «Время», насилу раздирая набухшие свинцовые веки, Фома заправил в «Ундервуд» первый лист и указательным пальцем начал щелкать вступление. И тогда Незнакомка несмело предложила ему свою помощь. Водянистый недоверчиво хмыкнул.
И тут на его глазах свершилось чудо. Она села за машинку и начала печатать в том же темпе, в каком он говорил. А если он какую-то минуту мялся, подыскивая нужное слово, она нетерпеливо посматривала в его сторону. Фома заподозрил, что она выбивает только неосмысленную музыку его речи. Но, заглянув в готовый лист, увидел, что там не было ни одной ошибки. Она на ходу успевала править стилистические несуразности Фомы, из громоздких научных конструкций составляла легкие крепкие мостки. К двенадцати часам они завершили полтора десятка страниц, хотя осмотрительный в прогнозах Фома мог надеяться на это разве что в счастливом сне.
Вот так и пошла дальше их жизнь, превратившись в один долгий-долгий день, жизнь каторжную, от которой звенело в голове, хотелось упасть на землю, зарыться в снежное одеяло, заснуть, но приходилось ползти, пробиваться на ту сторону земного шара. Пройти сквозь глину, базальт, магму, пекло, чтобы выползти на свет настоящим человеком, которого сделал труд. И тут в его работу будто впряглась тройка, подаренная сказочными старушками: доброта, смелость, самоотверженность.
Фома ласково, но беспощадно эксплуатировал и себя и Незнакомку. Она до полуночи стучала на машинке, под которую пришлось подложить вчетверо сложенное одеяло, чтобы не мешать соседям, а он лунатиком бродил между стульями с чашкой черного кофе, тер виски, пил раунатин в лошадиных дозах и диктовал, диктовал.
А утром, когда он еще спал, по-детски чмокая губами, она потихоньку возилась на кухне, готовя ему омлеты, сдобренные зеленым укропом, который посеяла в цветочном горшке. Фома во сне вздрагивал, морщил лоб, потому что и ночью работал. «Вставай, мой милый, — звала она. — Тебе пора». И Фома вставал, завтракал, механически чмокал ее в щеку и летел в библиотеку. А она оставалась на хозяйстве, как и надлежит жене творца.
Ее близорукая память, как свет ближних фар, и до сих пор выхватывала самые непосредственные предметы и связи: плиту и кастрюли, Фомины неглаженые брюки и его грязную сорочку, «нашу» работу, которую им непременно нужно завершить к концу месяца, — все, что вращалось вокруг самого близкого, самого дорогого человека. Этот свет под маленьким абажуром в долгие зимние ночи держал ее в своем кругу, как каждую занятую семьей женщину, которой некогда и голову поднять. Свет этих фар мягко терялся в густом тумане, не пытаясь выхватить в предутренней мгле то, что будет впереди, за ближайшим поворотом, а назад, в тот страшный, ледяной день, откуда она убежала босая, Незнакомка никогда не оглядывалась.
Как былинка среди травы, камышинка в плавнях, дерево в лесу, птица в стае, камень среди камней, она не выделяла себя среди других, будучи комочком огромного мира, который составляют горы и воды, люди и звери, живое и неживое.
Она переливалась из одной формы существования в другую так же свободно, как вода из горного ручья в бочонок, как дождь из корня в рубиновую виноградную лозу и пьянящее вино. Она садилась за машинку и делалась Фомой, печатными его мыслями. Смотрела в окно и делалась дворником, который весело сбрасывал ненавистный ей снег. Но когда смотрела в зеркало, видела озеро, изменчивое и непостоянное свое изображение в воде и удивленно шептала: «Кто это?.. Где мои зеленые косы?»