А утром она заставила его наваксить туфли, надеть новый костюм и пожелала: «Ни пуха!» Фома вырвался из двери и на ходу крикнул: «К черту!»
Его руководитель, доцент Половинчик, сидел на кафедре в дубленке, потирая затылок и сморкаясь в двухметровый платок:
— С ума сойти, ни щелочки, а дует.
Водянистый положил перед ним папку с диссертацией. Тот испуганно отшатнулся:
— Не подходите близко, вы с мороза. — И кисло добавил: — Чувствую, новое веяние. Хотите удивить мир?
Фома невозмутимо кивнул.
— Ой, не могу, ой, сейчас чихну, ой, в носу закрутило! — замахал руками руководитель, отгоняя Водянистого. — Осторожно, я заразный.
— Понимаю, — сказал Фома.
— Ну, может, вы тогда скажете, откуда дует? — закрутил тонким носом руководитель. — Ничего не понимаю. ВАК совсем обнаглел. Подавай им таланты. Серятины, видите ли, не нужно. Ой, ой, не могу… И откуда только дует?
Водянистый послюнил палец, подержал вертикально и тихо сказал:
— Сверху.
— Ну вот, так я и думал. — Руководитель втянул голову в плечи. — Нигде не спрячешься.
— Чтобы дойти до источника, нужно идти против течения, — вдруг сказал Фома, плохо понимая сам себя, с разбойничьей отвагой, впервые в жизни решаясь на какой-то вызов судьбе.
Он отдавал диссертацию в чужие руки, словно собственного, выношенного под сердцем ребенка. Осталась на том месте пустота. В глубине души он верил в неслыханный, небывалый успех, триумф. Но смерть его работы отныне означала и его смерть. Он становился либо гением, либо рядовым автоматическим пером в легионе автоматических перьев.
Не хотелось даже думать об этом.
И Фома стал ожидать приговора. В опустошенную душу зачастили сомнения. Они царапались в дверь, светлячками бегали под окнами. А что, если он бездарен? А что, если это бред? А что, если в него начнут тыкать, пальцем — мол, Водянистый чокнулся, и прошедший бешеный изнуряющий месяц стал казаться Фоме раем.
А между тем долгие вечерние сумерки медленно наливались весенней синевой. Эта синева густыми лужами застыла во дворе, свисала с крыш пудовыми сосульками. Подопечные коты занервничали в квартире, лезли на портьеры, требуя свободы. Водянистый выпускал этот живой клубок на улицу, с ужасом думая, что соседи опять будут ругаться. И правда, коты до полуночи гремели по крыше, с корнем вывертывали трубы, перекидывали скамьи во дворе, звенели бутылками, горланили кошачьи песни под гитару. «Хулиганы!» — возмущенно визжала Роза Семеновна, высунувшись в форточку.
В эти тревожные вечера Фома запирался от мира на три замка, включал настольную лампу и, перекрывая внутренние сомнения, громко читал Незнакомке своих любимых древних авторов. Она зачарованно смотрела на него прозрачными глазами, где зимний лед уже подтаивал, обещая вот-вот выплеснуть весенние воды. От этого взгляда Фома смущался. Он знал, когда этот лед треснет, она увидит всю голую правду о нем.
Фома вновь возвращался к толстой мудрой книге, читал об удивительном — навсегда утраченном единстве людей и природы, вере древних в духов хлеба, дерева, животных. Эти духи спали с людьми и рождали детей, просыпались и умирали вместе с природой. Фома объяснял, что все это — ненаучные мелочи, поэтические метафоры, не стоящие внимания, но она слушала его, не сводя с него расширенных глаз.
— Странно, — говорила она, взяв в руки ту книгу. — В давние времена люди верили, что у каждого дерева есть душа, а теперь нет. Почему?
— Не верят, потому что все знают… — начал было Фома.
— А если чего-то не знают, то в это верят?
— Это уж слишком, — сказал Фома.
— А может, эта вера и спасла природу? Ведь один сосед не мог так просто взять топор и пойти рубить другого соседа, потому что ему холодно. А ты слышал, как вскрикивает, падая, елка, с каким криком распадается пополам под множеством своих плодов груша? Как ухают трухлявыми голосами совы в дуплах? Как тужит по облетевшему цвету калина? А знаешь ли ты, как холодно стоять босиком на морозе?
В глазах Незнакомки снова задвигались черные тени.
Он решительно шагнул к ней, спрятал ее бедную головку на своей сильной груди и начал гладить рыжие волосы, повторяя:
— Успокойся, не нужно.
— Больше не буду, — всхлипывала она. — Оно само…
— Понимаешь, — авторитетно начал Фома, — по-моему, книга — это и есть душа дерева, где все записано…
— Правда, — листала она фолиант. — Вот и страницы шелестят, как опавшие листья. А между обложками живут голоса. Они вылетают оттуда вечером, когда приходишь ты. В книге соединена душа человека и дерева…