— У тебя жар, — обеспокоился Фома. Больному воображению Незнакомки, очевидно, нельзя было давать такой пищи. Ведь она все примеряла к себе, переселялась во все, что видела. — У тебя нездоровый блеск в глазах. Ты переутомилась. И к чему слезы?
— Это хороший блеск, это я оттаиваю, — сказала она и потерлась лицом о шершавую Фомину щеку. — Ты такой умный-преумный, высокий, красивый. И я люблю тебя. Поцелуй меня крепко-крепко.
— Ты что? — Водянистый, не в силах понять эти мгновенные перепады женского настроения, отступил в испуге: — Теперь, в этот ответственный период?
— Она не выбирает, когда приходить…
— Нет-нет, только не сейчас. — Фома тоскливо, трезвея, думал, что она вот-вот должна проснуться, открыть глаза — и тогда в безжалостном дневном свете выздоровевшего ума увидит эту плюшевую комнатку, затхлую кухоньку с тараканами, облупленный ящик с песком и его, Фому, неуклюжего и вовсе не гения. Любовь ведь слепа. Незнакомка жила с ним в этом призрачном мире, принимая его за кого-то другого, выдуманного, которого видела в призрачном лунном свете. Она прошла с ним один квартал жизни — наисчастливейший, и, хотя Фома так сильно хотел ее выздоровления, он теперь панически боялся его. Пусть все идет как шло.
— Давай пить чай, — сказал он, ставя книгу на полку.
Они пили чай с ванильными сухарями, о чем-то говорили, ощущая в воздухе высоковольтное напряжение, обжигая пальцы при прикосновении, сжимая чашки, как фарфоровые изоляторы. То холодная, то горячая кровь попеременно струилась в Фоме.
Он видел, как открываются ворота гигантского тропического сада, расстилается впереди кочковатая дорога, которую насквозь продувают злые ветры, а они, босые, несчастные, бредут по ней во тьму. Но брели они вместе, прижавшись, поддерживая друг друга на обмерзших кочках, отдавая тепло, и она благодарно сияющими глазами смотрела на него.
Фома сжал веки и хрипло сказал:
— Уже поздно…
А когда снова зеленоватой водой залила комнату луна, когда телеантенны на крышах начали ловить сигналы из вселенной, комната ожила. Цветочный ветер зашелестел бумагами. Фома завертелся в своем кресле, целомудренно прищуривая глаза, — от окна к нему шла прозрачная лунная Незнакомка, дыша горьковатой свежестью весеннего леса, талой водой, первыми подснежниками. Фома отчаянно закрывал глаза, думал о своем рыцарстве, долготерпении и сдержанности, которые она со временем оценит.
— Ты спишь? Не спи… Целуй меня. Сегодня такая безумная ночь. Я начинаю просыпаться… — Она легонько касалась горячего лба Фомы раскрытыми пьянящими почками губ, вдыхала в него свою безумную молодость, свою жизнь. А Фома вдавливался в кресло, его лоб покрылся потом, он с ужасом думал о последствиях, об ответственности, которые сразу же навалятся на него. Она не ведает, что творит, он не может воспользоваться этим минутным настроением, он будет держать себя в руках…
— Проснись, любимый, поцелуй меня, — молила она влажными жгучими губами. — Я хочу быть, как все, как обыкновенная женщина. Тогда я навсегда останусь с тобой.
Фома понимал, что это так, что это правильно, нужно слушаться голоса крови, иначе она может вскипеть, разложиться на ржавчину и воду, но не пошевельнулся. Нужно было забыть все, прижать к себе эту шелковистую камышинку, защитить ее ото всех ветров собою, своим телом, но он сидел и каменел, превращаясь в молчаливую, глухую, холодную глыбу.
— Держи меня, потому что у меня нет земного веса, меня куда-то несет ветер, а ты спишь… Я хочу врасти в тебя, наши корни должны переплестись, иначе все пропадет, сгинет, и меня больше не будет, — говорила она, вдыхая в него любовь, тщетно стараясь разбудить, вывести его из зимней спячки.
А он думал, что теряет свой единственный на свете шанс, который природа подарила ему, чтобы слиться с нею, стать живым звеном в цепи всего живого, но спал, посвистывая носом, нарочно храпел, булькал, словно сосал что-то жирное, смиренно сложив руки на груди.
И Незнакомка увяла, руки ее опали, глаза погасли, и она с обидой сказала:
— Спи, спи, всю жизнь проспишь, лодырь.
И упала лицом на диван. Но пружины даже не скрипнули — это легла на постель белая тень.
Ночью аист, тяжело махая крыльями, словно нес в клюве спеленатое счастье, пронесся над домом и полетел дальше. Фома хотел крикнуть, остановить его, но каменный язык не шевельнулся. Скупые слезы потекли по его пропаханным морщинами скалистым щекам.