И жгучий стыд лизал корявые Фомины пятки, охватывал все тело, которое вновь корчилось на позорном столбе. Он увидел, как однажды осенью к нему приехала мать с двумя здоровенными узлами сушеных слив, груш и яблок. Фома как раз в это время решал, что довольно ему быть простачком, пристал к развеселой компании, слюнил у них заграничные журнальчики, удивлялся: живут же люди, переписывал пленки, ел воздушную кукурузу. Он хотел жить весело и беззаботно, как та компания. Но у тех были мощные тылы, влиятельные родичи, а у Фомы малограмотная мать в селе, которая писала письма без точек, запятых и заглавных букв. «Поток сознания», — говорил тогдашний глупый Фома, чтобы выслужиться перед теми, услышать их снисходительный смех. Итак, приехала мать с узлами, и Фома должен был вести ее на базар, стоять рядом, беспокойно оглядываясь по сторонам. И тут-таки, словно нарочно, к ним подплыла та скучающая компания, с самого утра искавшая приключений. Девицы радостно заверещали, увидя Фому: «Привет, Воздушная кукуруза!» Так они звали Фому, который страшно не хотел быть похожим на простую кукурузу.
— Торгуешь? Бизнесмен? — восторженно повисла на нем одна очень остроумная девица. — Какой класс! Тачку купишь? А еще теленком прикидывался!
И уже пробовала на вкус сушеное яблоко. «Кислющее», — и лениво рассматривала морщинистую, словно сушеная груша, женщину.
— А это кто?
— Да из одного села… Разговариваем.
— Подай-ка мешочек, сынок, — глядя ему в глаза, сказала мать.
Но Фома не слышал. Он щедро накладывал им в карманы сушеные фрукты, громко хохотал над собой, своим белым халатом, гирями и весами, матерью, над всем святым в мире. А потом боком, боком стал отодвигаться от нее. И это «сынок!» сейчас раскаленным шкворнем кололо его в уши.
— Тише, тише, не плачь, — убаюкивал его ласковый, добрый материн голос, а ее легкая рука вбирала его боль.
Эта боль перетекала через ее руку, словно через пуповину. Забирала мать половину его боли себе. И Фома снова притаился под ее сердцем, пил ее соки, колотя ногами в темные провода памяти, защищенный матерью от всех опасностей мира.
Но когда наступило время, он перерезал пуповину ножницами и поместил себя в новейший, залитый неоном инкубатор, на дно огромной пробирки, ибо надеялся вывести из себя гомункулуса, чистого, стерильного человека, который бы кукурузой и не пах.
Он сам вел наблюдения за двоим развитием и видел, как та капелька жизни в пробирке медленно превращается в крохотного головастика с хвостиком. Потом этот противный головастик высунул лапки, запрыгал лягушонком из океана на твердь, стал земноводным. Дальше, передвигаясь на своих слабеньких ножках, полезла эта смешная ушастая обезьянка на дерево, а одним прекрасным утром спустилась на землю и высекла огонь.
И вот уже маленький человечек, искусственный гомункулус, хлопал глазками через стекло, не желая выходить на свет из своего инкубатора, ибо снаружи его не ждали ни отец, ни мать — никто.
Фома прибавил напряжения, решив продолжать эксперимент во времени, попробовать заглянуть за отведенную природой черту.
Он хотел знать, не родился ли из него лобастый, яйцеголовый интеллектуал? А может, у него вместо рук вырастут крылья и он будет летать? А может, удобнее будет ползать?
Но в пробирке произошли удивительные метаморфозы. Гомункулус, которого генетическая спираль занесла далеко вперед, на глазах начал превращаться в вымуштрованное существо в черном френче, в сапогах, которое ненавидело, презирало всех остальных существ, ползавших под ним в окружающем мире. Это существо уже подняло стек и замахнулось на своего творца — Фому.
— Нет, нет, нет! — отшатнулся Водянистый и всем телом упал на рубильник. И его затрясло мощным током. — Не нужно, не хочу, мама, мама, мама!
— Спи, мой милый, спи.
Ласковая рука остудила адское видение, и Фома погрузился в чистый родниковый сон.
Проснулся он оттого, что солнечный луч желтым цыпленком клюнул его в щеку. Фома едва открыл глаза. В распахнутое настежь окно влетал теплый весенний ветерок, колыша портьеры. Коты на подоконнике щурились на весеннюю благодать. Снизу слышались привычные звуки большого городского двора. Дворник ругался с овощным магазином за разбросанную тару, лупили в стол доминошники, кричали, гоняя мяч, ребятишки. Роза Семеновна вывешивала простыни — как белые флаги перемирия.