Вообще-то в скверике имелось два кафе, и примерно половина столиков на открытом воздухе были заняты. Границу между заведениями обозначали карликовые деревца. Автомобильный проезд здесь был запрещен, так что уличному артисту ничто не мешало работать со зрителями с обеих сторон.
Пожиратель огня, раскачиваясь, обращался к публике на смеси разных языков: «Buenas tardes, Bonsoir, Добрый вечер, en este jardin… non… pardon». Топчась на месте и оглядываясь по сторонам, словно ожидая, что ему подскажут забытый текст роли, и даже делая вид, будто вообще не понимает, где находится, он в конце концов сделал изрядный глоток из пластмассовой бутылки, содержавшей на вид какую-то бурду. И тут же собрался. «Je suis le plus beau du monde»,[1] — решительно объявил он и сразу добавил: «Я человек-фок». Это был каламбур, по-каталонски «фок» означает «огонь». Явно довольный своим остроумием, он улыбнулся, продемонстрировав щербатые зубы. Следующая фраза прозвучала с нарочитой театральностью: «Профессия (пауза) — бродяга».
Что-то во всем этом было до боли знакомое…
Двое уличных мальчишек — каждому лет по двенадцать, — остановившись на противоположной стороне сквера, не сводили глаз с артиста, а вот посетители кафе его почти не замечали. Он откашлялся и в надежде привлечь к себе внимание хрипло заговорил:
— Дамы и господа, мадам и месье, сеньоры и сеньориты.
И тут я его узнал. Это представление я уже видел более четырех лет назад в Гренаде. Вспомнил я также, как этот неумелый пожиратель огня выдавал себя за ясновидящего и еще за специалиста по гаданию на картах. Он представлялся македонским греком, хотя речь его была густо пересыпана французскими словами. Точно, это его коронка: «Профессия — бродяга». Специфический язык, сбитый на сторону пучок волос и щербатый рот. А вот хромота — это нечто новенькое.
Мне вспомнились лица людей, наблюдавших за его представлениями в Гренаде: удивление сменялось недоумением, недоумение — отвращением. Зрелище было и правда довольно мерзкое — насмешка над цирковым искусством, онанизм какой-то. По ходу действа он заглатывал бензин, по-видимому, без всякого ущерба для себя. В гадании на картах тоже проявлял абсолютную беспощадность к клиенту, или, скорее, жертве. Эти сеансы, лишенные всяческого намека на артистизм, проводились в барах либо прямо на тротуаре, и казалось, цель гадальщика — оскорбить либо запугать тех, кто к нему обращался.
Остановив проходящего мимо официанта, я заказал еще порцию виски и откинулся на спинку стула.
Мне вовсе не хотелось, чтобы этот тип узнал меня, хотя вряд ли, если иметь в виду, что за четыре года постоянное употребление бензина наверняка оказало угнетающее воздействие на его мозг. Я наблюдал за пиротехническими упражнениями лицедея, когда он то заглатывал, то выплевывал возгорающуюся жидкость, а голову его время от времени лизали языки пламени. Зрителей теперь было несколько, их явно увлек этот гротескный шарж на цирковое представление. К пожирателю огня подошла женщина — обращаясь к нему, ткнула пальцем в бутылку с бензином и принялась мотать головой. Тот не обратил на нее внимания. Сегодня он даже не пытался выглядеть артистом. Представляя эту уличную пляску смерти, пожиратель огня находился в родной стихии.
И все же что-то меня странным образом к нему притягивало. Изо рта его в последний раз вырвалось пламя, затем, кашляя и ругаясь, он положил на землю тлеющие палочки, вытер лицо грязной тряпкой и, вытянув руку с шерстяной шляпой, начал обходить публику. Передвигался, несмотря на хромоту, быстро, опасаясь, должно быть, что в любую минуту из кафе может выйти официант и шугануть его. Циркач переходил от столика к столику, всякий раз пригибаясь так, словно уклонялся от невидимого снаряда.
Я оказался последним среди его клиентов. Подойдя, он взглянул на меня и подмигнул. Выглядел он ужасно: лицо покрыто глубокими преждевременными морщинами, испещрено целой паутиной шрамов, на запястьях — следы ожогов от сигарет. Пожиратель огня ощерился в улыбке и заговорил на международном языке хиппи.
— Здорово, приятель, представление продолжается.
— Вижу.
Он стоял со шляпой с протянутой рукой. Я бросил в нее монетку. Пожиратель огня подмигнул мне и произнес по-испански: «Благодарю покорно, божественный друг. За исключительную щедрость». Булькающий смех прозвучал как постскриптум к сказанному.
— Катись-ка ты отсюда, — беззлобно огрызнулся я.
Пожиратель огня бросил на меня растерянный взгляд, потом присмотрелся внимательнее.
— Эй, приятель, а ведь я тебя знаю. Смотри в оба. Они повсюду. Впрочем, тебе и самому об этом известно, не так ли?