— Завтра вы увидите, как это красиво.
— Знаю. Я приезжала сюда перед войной. Я работала манекенщицей в одном из модных домов, и меня фотографировали в этой деревне в разных нарядах.
— Да, — сказал он. — Ну разумеется.
— Я вас огорчила?
— Немного. Это единственный подарок, который мне был по средствам.
— Это вас не отрезвляет немного?
— Что?
— Вы отлично поняли. Бывшая манекенщица, кинозвезда…
— … И старый идеалист и искатель приключений. Чудо от этого лишь приобретает в величии, вот и все. Это и вправду доказывает, что благодать — повсюду. Она всегда выбирала самых обделенных и продолжает в том же духе. Она всегда вставала на сторону полнейшей бедности — и продолжает в том же духе. Она по-прежнему нисходит. Это ее способ коснуться земли. Для нее нет препятствий, пустоты, плоскости, пустыни. Вот все, что это доказывает. Некогда она являлась пастухам, бедным рыбакам, блудницам. Сегодня это уже не самые обделенные, не самые презренные, не самые оклеветанные. Сегодня надо искать голливудскую звезду и старика левых, но не коммунистических взглядов, чтобы и в самом деле собрать в некое единое целое презрение, обездоленность и злословие. Я понимаю, что мы попытались прикоснуться к благодати. Она действительно в полной мере демонстрирует на нас свое могущество. Наверное, мы привлекли ее внимание ненавистью и оскорблениями, чьими жертвами мы стали. В наше время мы играем жалкую и вынужденную роль, которую в Священном Писании играли блудницы. И в очередной раз последние станут первыми на земле, на сей раз.
Он распалялся все больше и больше. Он уже давно остановился и говорил очень громко, и у Энн складывалось впечатление, что он совсем забыл о ней, он сейчас сводит личные счеты, пытается разбить оковы, хоть и невидимые глазу, но чье присутствие угадывается в страстности и горечи, которые звучали в его голосе. И она вновь почувствовала тот почти материнский порыв, который уже испытала, впервые прикоснувшись к его пустому рукаву, и ей теперь казалось, что она всегда его знала просто потому, что ей захотелось его защитить. Она терпеливо ждала, пока он закончит. Она не очень внимательно слушала. Она жалела лишь о том, что не может его видеть в темноте, ибо чувствовала, что его глаза должны быть прекрасны, когда он говорит что-то таким голосом.
— Я никогда не был коммунистом, — говорил он, — но мне так часто доводилось оказываться на одной с ними стороне, что я не в силах уже ничего им простить.
В сущности, подумал он с ужасом, возможно, лишь из-за этого я и отправляюсь сражаться против них. Я могу простить людям, но не идеям, когда те плохо себя ведут. Возможно, я уезжаю из-за досады и чтобы избавиться раз и навсегда от того, что было у нас общего и что делает их такими виноватыми в моих глазах… Он вдруг вспомнил Мальро, Кестлера. Наверное, это примерно то же самое. Он почувствовал, как рука Энн сжимает его руку: он забыл про нее. Он поднес ее к губам.
— Извините, — пробормотал он.
Но настораживало то, что этой руке, которой ему, однако, так сполна хватало, не удавалось освободить его от человеческой рабской зависимости — принадлежать и разделять, участвовать и ждать. Настораживало то, что ему не удавалось полностью спрятаться в нежности этой шеи, которую он ощущал губами, было еще слишком много вещей, которые оставались вокруг него как неодолимый призыв, и он прижал к себе Энн с той силой, с тем мужским стремлением окружить и защитить, которое для мужчин является не чем иным, как способом поддержать себя. Одновременно он пытался вспомнить знаменитую фразу Горького о лирических клоунах: «Лирические клоуны, мечтающие о плавном переходе от капитализма к бесклассовому обществу…» Нет, не то. «Лирические клоуны, исполняющие свой номер терпимости и гуманизма на варварской арене капиталистического цирка.» Тоже не то. Но это уже не важно, резко и торжествующе подумал он. Рука, которую он сжимал в своей руке, доказывала возможность того, что казалось невозможным, и заодно становилось позволительно верить в другие встречи, в другие осуществимые невероятности: к примеру, в мирную и братскую эволюцию США и СССР в русле общей цивилизации. Заранее ничего нельзя было исключать, у вас снова было право надеяться, и ему стоило лишь сжать руку Энн в своей руке, чтобы убедиться в возможности чудесного…