— Мадемуазель, — парировал Вилли со своим красивым французским акцентом, — я ищу мужчину.
— Свинья, — сказала девица.
Сперва он попытал счастья в нескольких барах. Он входил, облокачивался на стойку, делал вид, что считает деньги. Сначала он решил было изображать пьяного, но ему не хотелось, чтобы его сочли беззащитным, ему хотелось заполучить кого-нибудь порешительней, настоящего подлеца: он не хотел, чтобы тот просто вырубил его. Впрочем, он и сам хорошенько не знал, хотел ли он, чтобы убили его самого, или же ему нужны были услуги наемного убийцы, чтобы разделаться со своим соперником: он еще не очень хорошо подготовил свой ход. Но возможно, все сводилось к одному. Он хотел, чтобы ему помогли выйти из этого положения, вот и все. Он на какое-то время выставлял напоказ свои деньги, затем выходил. Но это не срабатывало. Никто не шел за ним следом. Ему стало тошно. А ведь он очень ясно видел эту сцену и даже физиономии персонажей, которых бы подобрал, чтобы сыграть ее в реалистическом ключе. Уходя с танцплощадки, он все же заметил, что кто-то выскользнул вслед за ним. Он свернул в темную улочку с бьющимся сердцем, радостно ощущая, что ему страшно. Человек шел прямо на Вилли, держа руки в карманах. Остановившись, он одним движением сунул в нос Вилли пачку снимков.
— Dirty pictures, — сказал он. — Very dirty [31].
— I am in dirty pictures myself, — сказал Вилли. — Very dirty [32].
Субъект приблизился.
— Соотечественник? Мне бы все же хотелось, чтобы вы взглянули…
Он развернул свою коллекцию.
— Поймите меня, — сказал он. — Дело не только в деньгах или выпивке — хотя, если б мне предложили… Это для того, чтобы установить человеческий контакт. Я совсем одинок. Мне необходима общность людей, братство. Взгляните вот на эту, она и вправду грязная.
Вилли оплатил порцию водки этому бедняге, оказавшемуся, когда он снял шляпу, одним из тех лысых блондинчиков с тонкими губами, которые вечно нуждаются в компании. Он был методистским пастором в Буффало, объяснил он, но ему больше не удавалось сводить концы с концами — говоря метафизически, — так что он принял решение стоять обеими ногами на земле, быть реалистом, помогать строительству абсолютно земного царства; к несчастью, такого рода вещи не получаются у вас сами по себе, особенно когда вы много мечтали о потусторонности; человеческий опыт, контакт с реальным — вот чего ему не хватало; вот он и показывал туристам Gay Paris[33], кроме того, он еще продавал фотографии и даже сам для них позировал, — кстати, вот на этой как раз он и изображен, хотя видна лишь его спина.
Вилли веселился: решительно мимы всюду, хотя этот-то явно не нарочно старается.
— До свидания.
Тип проглотил свою водку.
— Так что, Вилли, неужели и вправду нет способа вытянуть из вас словечко?
— Без шуток? — сказал Вилли. — Отлично сыграно, старина. Я почти клюнул.
— Если вы ничего не хотите сказать, значит, в том, что рассказывают, наверняка что-то есть, Вилли.
Вилли мило улыбнулся ему:
— А что рассказывают?
— Что самая дружная в мире пара вот-вот развалится, — сказал тип.
Удар наугад, подумал Вилли.
— Это как бы уже сделано, — сказал он. — Вот только ждем рождения ребенка. Во всяком случае, старина, я весьма оценил вашу идею, что достаточно показать мне свинские фотографии, чтобы я сразу раскололся на признания. Вы воспринимаете меня слишком серьезно, знаете ли. Журналисты чересчур уверовали в Вилли Боше. Они забывают, что сами же его и сотворили.
Вилли дал деру. Он был почти уверен, что тип выстрелил наугад, но так тоже можно убить. Однако он ничего не мог с собой поделать. Он уже даже не искал Сопрано: после недавней встречи он снова чувствовал себя в западне. Он вошел в «Сентра» и сразу же увидел в баре двух журналистов, которые накануне вечером брали у него интервью; он знал, что это случайность, но у него уже выступила крапивница.
— Хелло, Вилли, что вы тут делаете?
— Вышел из казино. Вы не видели мою жену? Я потерял ее в сутолоке.
— Нет. Выпьете стаканчик?
— Нет, пойду поищу ее. Если вы ее увидите, скажите ей, что я вернулся в зал для игр.
— О'кей.
Он тут же оставил их, рассовал деньги по карманам и вошел в казино. Он вдруг вспомнил, что говорил ему гостиничный портье: сегодня в казино вечер Veglione[34] — самый большой в году костюмированный бал. Вдруг там будет переодетая Энн, и вдруг он сумеет протиснуться к ней и шепнуть: «Я тебя люблю», так и оставшись неузнанным. Он улыбнулся. Конечно, ее там не окажется, но ничто не могло ему помешать всякий раз при взгляде на маску ждать и надеяться. Все же это был самый большой в году бал. И возможно, она придет со своим кавалером; Veglione — удобный предлог, чтобы прервать тет-а-тет, который наверняка после тех первых биений сердца постепенно начинает казаться затянувшимся, стеснительным, как птица, схваченная на лету, — никогда нельзя усердствовать в счастье. Может, они уже здесь, пришли попросить у вальса, у праздника еще на несколько часов запустить тот маленький мыльный пузырь иллюзии, что проплыл у них перед глазами в один из карнавальных вечеров; вероятно, они сейчас кружатся по блестящему паркету, пытаясь вновь обрести и еще на какое-то время сохранить ту легкую и как бы нереальную поступь любовников, которую, сами того не зная, они уже окончательно утратили; держась за руки, как бы еще цепляясь друг за друга, счастливые, что их лица укрыты от искренности — этого предательства — и от усталости — этого признания — под маской или черной полумаской; чувствуя облегчение оттого, что они уже не одни, что им уже не нужно изображать любовь, которой они больше не испытывают; радуясь музыке, заменяющей их сердца, которые, умолкнув, уже занимаются своей работенкой, но все это уже лишь способ молчать. Вилли с трудом сдерживал радость: все же не следовало слишком явно выказывать свое торжество. Он просто пожелал, чтобы в праздничной духоте их пока еще соединенные руки стали чересчур влажными и этот последний контакт тоже был прерван. Он слегка выпрямился, ему хотелось надеть белые перчатки и снять их с тем жестом, что так идет к чуть дерзкому взгляду, которым обводят толпу, но у него не было белых перчаток. Вилли с легкостью победителя поднялся по парадной лестнице казино. У него не было приглашения, но его приняли с готовностью, со всеми почестями, полагающимися на балу масок тому, кто так хорошо придумал маску Вилли Боше. Люстры придавали залу все сверкающее великолепие воздушного праздника — этакого висячего царства. Вилли какое-то время бродил из зала в зал, но ее здесь не было, она не пришла, а ведь это был последний в этом сезоне бал. Оркестр играл одни вальсы, и всякий раз, когда Вилли слышал вальс, у него возникало ощущение, будто он пригласил Энн на танец, а она ему отказала. В конце концов он направился к выходу. Он подошел в самый разгар инцидента: контролер пытался преградить доступ на бал некоему господину, переодетому священником.
— Вы не можете войти в таком одеянии. Вам известно, что разрешены лишь пристойные маскарадные костюмы. Мы не хотим никого шокировать.
— Но я не в маскарадном костюме, — запротестовал священник.
Он выглядел как честный человек, тревожащийся о том, чтобы его поняли.
— Я действительно кюре из Жьена, что над Сент-Аньес, на Большом Карнизе, ну вы знаете. Я специально приехал из деревни, чтобы немного потанцевать.
Люди смотрели на него в растерянности. Они и в самом деле пришли в ужасное замешательство. Даже неверующие чувствовали, что им наносится удар ниже пояса. А Папа, что бы он на это сказал? — явно думали они. В общем, они смутно чувствовали себя задетыми. И дело тут не в религии, говорили они себе. Дело в том, что каждая вещь должна быть на своем месте, у каждой вещи есть свое место. Становилось не совсем понятно, кто есть кто. Это несерьезно. Нельзя больше ни на что положиться, вот так.
— Послушайте, дражайший, — взмолился кюре. — Пропустите меня. Я не в маскарадном костюме, просто я пытаюсь дискредитировать себя.