За столиком сперва в шутку, а затем и всерьез заговорили об исчезнувшей куда-то сельди, которой раньше лежало навалом в каждом захудалом сельмаге, вспомнили и о новинке — искусственной черной икре, попахивающей соляркой, а потом уже, как водится, начали валить в кучу все подряд: «связистов», которых развелось видимо-невидимо за последние годы, любителей легкой жизни, которых не убывает, несмотря на правительственные постановления и жесткие меры пресечения…
Самсон застыл на секунду с куском в руке:
— Хочешь грошей — иди на завод. На производстве грошей, как стружки, лопатой греби! А мало одной смены — оставайся на другую, холера на вашу голову! Привыкли не робить, а смачно ести… — Самсон нагнулся к свертку, любовно оглядел на свету случайно оставшийся кусочек розоватого сала и, отправив его в рот, прижмурил на миг от наслаждения глаза, посмотрел опять на газету, на всякий случай встряхнул ее, скомкал и сокрушенно вздохнул: съел два фунта сала, но за пустыми разговорами даже и не почувствовал настоящего вкуса. Это чуточку даже разозлило его, и он решил взять хоть моральную компенсацию:
— Так же, хочу сказать, и с работой… У каждого из нас, не секрет, один интерес к заводу: заробить копейку. Но кроме общего интереса, возьми любого, — Самсон хитровато блеснул маслянистыми капельками глаз, погрозил обрубковатым пальцем в пространство, — имеется у каждого свой личный антиресец! Весь смысл жизни, если говорить начистоту, в нем. Я не буду скрывать — по себе скажу: понадобилась мне квартира — я на стройку навострился (там легче было в ту пору с жильем). Назад, конечно, трудней срываться, но мы живые люди, и человек находит выход. Теперь на заводе ворочаю который десяток лет… Почему? Потому что мне выгодно. А почему выгодно — сказать не могу. Не то, что скрываю нешто, просто у каждого человека есть стежка, которую он сам топчет и не желает показывать никому.
— Вчера ты, Самсон, как будто за интересы бригады голос возвышал, реконструкции немедленной требовал у Хавронича, — Сергей, на котором уже лежали обязанности мастера, под сдержанные смешки подмигнул непробиваемому в своей «домашней» философичности Самсону, — а сегодня опять… о собственном интересе, точнее — животе, печешься? Ловко ты, семейник, прикрываешь семьей… собственное брюхо!
— А ты, видать, Дубровный, о чужом животе печалишься?
— Ага! Он только и думает о жинкином животе! — высунулся в нужный момент из-за чьей-то спины аккуратный шлифовщик и, закатив глаза, опять спрятался.
— Кха-кха… От в это я поверил бы, да не женат наш новый мастер! А вот когда заведет свою семью, поймет со временем, что на семье всегда мир держался, а в наше время, когда молодые семьи лопаются, как мыльные бурбалки, и переполнены детские дома, — оно, может, и нелишне послушать Самсона-семейника?.. А насчет «своего интереса»… Значит, слухай, дорогой, да на ус мотай. — Самсон грузно развернулся к Сергею. — Сидит в поликлинике на прием к врачу народ. Известно, больше старики да дети. Про болезни свои разговоры ведут — молчком долго не высидишь. Ага. Первая девочка жалуется: «Самая плохая боль — зубная». А дядька рядом с перевязанным ухом глаза на нее скосил — и свое напоказ: «Э-э, дочка! Вот когда уши заболят…» Нашелся третий, кто с ушами отмучился, поддакнул, — про ушную боль поговорили подольше. Тут женщина вспомнила про свои больные почки и тоже чуть слезу не пустила. Про почки поговорить нашлось охотников еще больше. С почек перекинулись на ангину и грипп, которые дают осложнения на сердце, — все по слову сказали, потому что на улице стояла зима и завелся вирус, получилась картина еще внушительнее. Вот и получается, что у каждого болит свое — своя интересней болячка, а не соседова. А ты, дорогой, подъелдыкиваешь: реконструкция… Я тебе так скажу: дай мне и другому такому работяге мало-мальскую выгоду — я любую реконструкцию приму. Знаю, что на новой линии выйдет и мне нейкая полёгка, — от и деру глотку и буду драть. А так и другой, и третий… А такой ласки, какую в свой час проявлял Чуприс к своим подчиненным, мне не треба. А действовал он, чтоб ты в курсе дела был, во как: сегодня пятьдесят процентов премии снял с меня, допустим, за пустяк, а назавтра подходит и допрашивает на людях: «Матери своей хоть помогаешь в деревне?» Ага. Чтоб все слышали: начальник цеха больше заботится о моей матери, чем я. Ему за то, что он поинтересовался, плюс как руководителю, а мне за то, что я не знаю, как ему, добродею, ответить, — минус. «Эх ты, — отвечаю, правда. — Что ты, хамуло, строишь из себя? Ты своей семье сперва порядок дай, чтоб жинка не бегала с жалобами по парткомам, а моя мати, вечный покой ее душе, который годок спит в земле…»