С некоторых пор в конце заседаний правления, на которые Мара ходила регулярно, он начал бросать на нее умоляющие взгляды, прося задержаться. Но Мара делала вид, что не понимает его немых просьб, тогда он останавливал ее в дверях и говорил:
— Очень тебя прошу, останься на минутку. Нужно переписать список.
— Какой список? — с недоумением спрашивала она.
— Тот, который утвердили сегодня.
Мара смотрела на него своими большими глазами, которые говорили, что она видит его насквозь. Он краснел, как рак, а она возвращалась, усаживалась за стол, но не рядом с ним, а напротив, молча писала список, который он спокойно мог бы написать сам. Кончив, подавала ему. Она держалась так, что он чувствовал себя крайне неловко. С другими девушками Дянко было легко, он безо всякого мог попросить или даже дать указание что-либо сделать, и они с удовольствием выполняли все его поручения. А с Марой было сложно. Нужные слова не шли с языка, он чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. Никогда нельзя было предусмотреть, как она себя поведет, чтобы быть готовым к противодействию. Ему хотелось как можно скорее найти доступ к ее сердцу, но, оставаясь с нею с глазу на глаз, он чувствовал себя жалким, беспомощным, растерянным.
— Ну, теперь я могу идти? — говорила девушка, кутаясь в платок.
— Подожди, я тебя провожу.
— Не стоит, мне ведь недалеко.
— Ничего, ничего! Еще кто напугает…
— Меня не напугает…
Ему нечего было возразить, но он шел. Даже заходил к ней и сидел до тех пор, пока не начинал чувствовать, что дольше сидеть неудобно. Иногда заглядывал к ней в школу и допоздна засиживался в ее кабинете.
Он, наконец, раскусил, что она за человек: «Мара — словно запертый на тяжелый замок, окованный железом сундук. Но настоящий мужчина должен уметь открыть этот сундук, чтоб добраться до его сокровищ!». Он понял, что Мара больше всего ценит в людях откровенность и правдивость, и это стало для него ключом к сближению.
— Сам я из деревни, но, сказать по правде, только сейчас понял, что как следует не знаю села. Мне нечего рассказывать тебе свою биографию. Она тебе известна, потому что у тебя приблизительно такая же.
Дянко, как и она, хорошо учился в гимназии и университете. Сдал на «отлично» марксизм-ленинизм, с остальными предметами тоже все было в порядке, но он только теперь понял, сколько уязвимых мест в его образовании. Главная беда была в том, что он, как и его однокурсники, имел весьма туманное понятие о жизни, различая только два цвета — белый и черный. Времена были такие, когда не только в школе, но везде и всюду не различали других цветов, просто не хотели их видеть. Практика, которую они проходили, тоже давала мало. Направляли их в определенные места, показывали определенные вещи под определенным углом зрения. Их руководители все время старались, чтоб у них все шло гладко, как по рельсам. И его поколение вообразило себе, что в жизни все легко, все достигается быстро и просто. Планы выполняются и перевыполняются: пятилетку даешь за три года, годовой план — за три месяца. И вообще Болгария — страна, где все происходит по мановению волшебной палочки. «Кому что стукнет в голову, — исповедовался он учительнице, — то немедленно должно быть выполнено. И пошла писать губерния — понеслось сверху вниз по всем инстанциям: «Выполнить во что бы то ни стало!». А как, за счет кого — это уже дело десятое! Министр земледелия — знайте, мол, наших! — спускает план: дать столько-то миллионов цыплят, столько-то миллиардов яиц, столько-то коров, телят, овец, столько-то тонн молока, масла, брынзы, абсолютно не интересуясь, кто должен снести эти яйца, где взять этих телят. А потом на смену ему приходит другой и говорит: «Нет, не то! Сначала нужна кормовая база!». И снова пошло: столько-то гектаров под кукурузу на силос, под рожь на сено. Планируют, а никому и в голову не придет подумать о том, что год может выдаться засушливым или еще что-нибудь случится, чего оттуда, сверху, нельзя предвидеть, и вот тут-то вся эта махина начинает вертеться вхолостую».
Дянко замолк, словно собираясь с мыслями.
— И самое страшное, что распоряжаются землей, планируют, дают указания часто те, кто сроду не брался за ручки плуга. Один был парикмахером, другой портным, третий вообще не имел профессии, а теперь строчит планы по сельскому хозяйству, будто семечки щелкает… Все равно, что человек, не державший в руках ружья, стал бы учить командира, как обучать солдат стрельбе.
Учительница не спускала с него темных проницательных очей. В глубине его глаз светилась глубокая боль, отчего они казались синее и мягче. У него словно не хватало решимости сказать ей нечто очень важное, он что-то скрывал. Скрывал, может быть, из чувства гордости, боясь унижения. Его глаза подернулись влагой, к горлу подкатывался комок, но он крепился. А девушка ждала, сгорая от нетерпения. Он понял это и решился.