Значит, краски не вернулись, заключила она. Сначала как предзнаменование пропал желтый цвет, затем, несколько часов спустя, настал черед всех остальных.
Шарлотта присела на край детской кроватки и, на ощупь коснувшись плеча дочки, нежно его погладила:
– Вставай, солнышко…
– Мммм…
Она открыла шкаф Луизы и прикоснулась к стопке одежды.
– Принцесса, что ты хочешь надеть?
– Синюю футболку.
Шарлотта без колебаний вытащила из стопки футболку в цветочек, которая два дня назад была цвета индиго. Толщина и плотность ткани, ее плетение, вес, форма и отделка горловины – это для нее те подсказки, что позволяли угадывать безошибочно.
Тем временем ведущие спорили о том, продолжает ли приносить удачу обесцветившийся матросский помпон.
– Вставай, лапонька.
– Дедуля уехал?
– Да, вчера вечером. Но я пообещала ему, что в субботу мы его навестим и вместе пообедаем. Ну все, мадемуазель, подъем, пора в школу.
Пока Луиза расправлялась с завтраком, Шарлотта села за компьютер с присоединенным к нему брайлевским дисплеем. Устройство с символами, состоящими из точек, превращало буквы выведенного на экран текста в сорок знаков алфавита, изобретенного Луи Брайлем. Она читала сообщения крупнейших мировых специалистов по цвету и по ходу дела обменивалась с ними письмами. Никто ничего не понимал.
Шарлотта проверила время по говорящим часам. Она еще успевала сделать заказ через интернет, для чего у нее имелся свой метод. Курьер к ней привык, он называл каждый предмет, который подавал ей, а она их поочередно взвешивала в руках, трогала, ощупывала, обнюхивала и встряхивала, чтобы сохранить в памяти. Затем тщательно раскладывала покупки. Если она сомневалась, на помощь спешила Луиза, рано научившаяся читать.
Шарлотта уже собиралась выключить компьютер, но тут пришло сообщение от одного из ее друзей, профессора из Беркли, который занимался научными изысканиями в области неврологии. Его опыты на лабораторных животных, похоже, показывали, что те все еще различают цвета.
Артюр еле плелся, как человек, которого впереди ничего не ждет, – понурив голову, устремив взгляд в пустоту окружающего мира, посеревшего, словно его полностью накрыло тонким слоем пепла. Его собственная судьба предстала перед Артюром во всей своей беспросветности. Стая черных птиц угрожающе кружила в небе, как в фильме Хичкока. И все же в этой картине угадывалось нечто привычное, знакомое. Он не раз видел эту самую улицу лишенной красок – когда солнце заходило, уступая место сумеркам. Разумеется, каждый день все, что мы видим вокруг себя, с наступлением темноты теряет цвет. Наши глаза в конце концов привыкают к потемкам, мы продолжаем более или менее различать очертания, но не краски. Выходит, теперь день будет похож на ночь, к которой наши глаза так или иначе привыкли.
«Глаза мои к ней привыкли, а я – нет! – злился Артюр. – И эта дама тоже», – подумал он, поравнявшись с женщиной, которая брела с растерянным видом, свесив руки, разинув рот, медленно поворачивая голову вправо и влево и покачивая ею вверх и вниз. Артюр проследил за ее взглядом и понял, что она смотрит на огромную рельефную букву «М» над входом в метро, еле различимую на фоне жухлой осенней листвы старого платана.
Теперь он шел мимо начальной школы, и его внимание привлекли гуляющие во дворе дети. В чернобелой одежде они не такие хорошенькие, отметил про себя Артюр, так и кажется, будто на них форма, какую школьники носили в прежние времена. Тут ему пришло в голову, что дети, возможно, станут последними жителями Запада, еще успевшими поносить разноцветную одежду. Но что-то другое здесь было не так. У него возникло смутное ощущение большой неправильности. Мозг словно подсказывал ему: ну, расшевели свои нейронные связи, и ты поймешь. Артюр наблюдал за детьми, которые жались друг к дружке на расставленных по двору скамейках. Те, кому не нашлось места, чтобы сесть, медленно слонялись по школьной территории. В его слуховом нерве возбудилась электрическая активность, она распространилась по сети синапсов, достигла таламуса, затем – слуховой зоны коры головного мозга и, наконец, проявилась в сознании. И тогда Артюр уловил пение незнакомой птицы, сидевшей на ветке платана. Многие области его мозга охватила интенсивная электрическая и химическая активность – и внезапно до него дошло. Дети молчали! Все! Обычно двор по время переменки – это очаг децибелов. А сейчас ни один ребенок не кричит. Никто не бегает. Хуже того, осознал Артюр, и по спине у него пробежал легкий холодок – никто не играет.
Артюр пришел на безмолвную, добела раскаленную солнцем фабрику. И вместе с другими начал упаковывать в коробки все, что можно упаковать. Соланж заразительно вздыхала, и другие следом за ней. Будущие безработные сутулыми зомби брели по проходам. У всех одинаково ныло под ложечкой и в горле стоял комок, так что не сглотнуть. И даже старый радиоприемник давился звуками, выплевывая их в уши рабочим.