— Я ж говорила — полный о'кей. Успехи в труде и в личной жизни.
— Замужем?
— Холостая. Сама себе хозяйка, что хочу, то и ворочу. Чужие портки по обязанности стирать — не мой стиль.
— Меня… давно забыла?
— Ой, Алешенька, да о чем ты! Знаешь, что ни делается, все к лучшему, верно?
За окном все валил и валил густой снег.
— Хочешь стихотворение прочитаю? — спросила Полина. — Вот, слушай:
— Сильно, — уважительно сказал Лащинский, когда Полина замолчала. — Вознесенский?
— Вознесенский — вчерашний день, — отрезала она, — а тебе, правда, нравится?
— Ну… Я, знаешь, не большой специалист, мало читаю, только в метро. Некогда. Но, по-моему… — замямлил Лащинский.
— Это Евгений Барвенко. Запомни. Ну, выгоняй меня, а то уже скоро двенадцать.
— А чай? Я сейчас, ты погоди, он — быстро… — Лащинский суетился, налил воду в чайник, пытался зажечь горелку, чиркал одну за другой спички, а они ломались и не горели.
— Это коробок отсырел, — сказала Полина, — возьми в ванной, там есть.
В доме не оказалось ни заварки, ни сахару. Полина порылась в шкафу и нашла кулек с изюмом.
— У нас в техникуме, — рассказывал Лащинский, — один… ну, в общем, преподаватель, завел себе любовницу. В своем же доме, только в другой парадной. Представляешь? Очень удобно — вышел из дому и сразу…
— Который час? — спросила Полина.
— Подожди, дай досказать. Так вот, один раз он сказал жене: посылают, мол, в Новосибирск на конференцию, на неделю, а сам собрал вещички — и шмыг к той. День живет, два живет, на работе за свой счет оформил. Как-то любовница ему говорит: вынеси, говорит, помойное ведро. Ну, он, конечно, дождался ночи, и в два часа берет ведро и в одних пижамных штанах, в тапочках — во двор. Выбросил мусор, идет обратно. Вошел в дом, вызвал лифт. Поднялся и звонит в квартиру. И, только нажал на звонок, вдруг понимает — пришел-то ведь к себе домой! Задумался и по привычке… Представляешь? А жена уже дверь отперла и видит: муж из командировки, из Новосибирска, вернулся. В пижаме, в шлепанцах и помойное ведро в руках!
Лащинский громко захохотал. Полина встала, погладила его по щеке и направилась к двери.
— Подожди! — он поймал ее за руку. — Я тебе еще анекдот расскажу: один англичанин едет в поезде…
— Да ладно, не уйду я, — сказала Полина, — не дергайся. Только давай ложиться, глаза уже не смотрят, устала.
…Просыпалась Полина каждый час. Было жарко. Лащинский ворочался и стонал во сне. На улице поднялся ветер, и за балконной дверью что-то все время стучало. В шесть часов Полина решила вставать, села, Лащинский, не открывая глаз, протянул к ней руку.
«Сейчас скажет «Рита», — подумала Полина с раздражением.
— Полина… — сказал он.
Она встала в семь, уговоров не слушала, завтракать отказалась — некогда.
— Да что у тебя там, семеро по лавкам? — спрашивал Лащинский. Со сна выглядел он еще старше — под глазами мешки, кожа на шее вся в мелкую сеточку.
— Не семеро, а восьмеро, а верней — девять, — сказала Полина, застегивая юбку. — И все голодные.
— Кошка, что ли? — догадался Лащинский.
— Вроде того… Крыса окотилась.
6
Вот она где — теткина жизнь! Один крысенок подох, задавили братцы с сестрицами или родился дефективный. Пришлось вытаскивать и, зажмурившись, тащить в мусоропровод. Полина проделала эту операцию в резиновых перчатках, которые затем выбросила тоже. Вымыв руки и намазав их кремом, пошла и позвонила Евгению. Трубку взяла мамочка. Полину она узнала с первого слова и очень любезно осведомилась:
— А вам известно, миленькая, сколько сейчас времени?
— Не интересовалась!
— Так вот сообщаю, — голос был елейный, — восемь часов пять минут. Время достаточно раннее, чтобы постесняться беспокоить людей в выходной день.
— И все же сделайте одолжение, обеспокойте Евгения Валентиновича. Дело исключительной важности. Относительно крыс.
— Относительно… кого? — растерялась старуха. — Кого? Я вас не понимаю…
— Крысы! Крысы! — закричала Полина. — Твари такие! С хвостами! Под полом живут!
— Помешанная! Хамка! Оставьте моего сына в покое, слышите? Не смейте больше сюда звонить! Я в суд на вас подам! — визжала Женькина мамаша, Полина брякнула трубку.