Голод и жажда стали привычными, боль в мышцах и обожженная кожа – тоже. Сон стал единственной отрадой, да еще небо.
На Остове я никогда не видел его, только пару раз через окна в доме Белого Нарвала. Окна были только в домах у самых влиятельных жителей.
Теперь же у меня было свое окно, больше, чем самого Командующего Остовом. Подняв голову, я мог смотреть на небо, которое каждый день было разным. Даже в самое паршивое утро я вставал раньше всех, чтобы увидеть рассвет. А закат становился для меня наградой за то, что я прожил еще один день.
Я был жив и у меня даже появились какие-то радости, но полноценной жизнью это назвать было нельзя. Мне болезненно не хватало общения.
Карпуша был единственным из местных, кто еще мог говорить, но он меня ненавидел. Каждый вечер за едой я усаживался возле него и начинал трепаться обо всем на свете, а он желал мне поскорее сдохнуть. Я радовался, как ребенок, даже этому.
Однажды я прогуливался по свалке, рассматривая причудливые предметы, застрявшие в пластах мусора. Заглядевшись, я забрел в какое-то незнакомое место и в конце концов очутился в тупике. Я уже подумал было развернуться и пойти обратно, но тут услышал чей-то голос прямо за мусорной стеной: какой-то мужчина пел песню.
Мурашки пробежали по позвоночнику до самого горла.
Неужели тут есть такие, кто еще может петь? Встреть я сейчас русалку, сидящую на куче жемчуга, я бы и то не так удивился!
Я встал поближе к стене и стал прислушиваться. Не прошло и пары минут, как подначиваемый ударами кирки выразительный низкий голос полностью меня заворожил. Мне показалось, что я родился, зная эту мелодию и эти слова!
– Я родился однажды во время грозы,
Из мяса и крови – соленой воды.
Солнце палило, кирка ждала:
Я взялся за работу, не жалея себя.
Работай день и ночь, греби, пока можешь:
Ты выиграл день жизни, но не стал моложе.
О, море, не зови меня, ведь я не приду!
Я продал душу острову, теперь не умру…
Дослушав последнюю строчку припева, я понял, то во что бы то ни стало должен познакомиться с певцом и выучить песню наизусть.
Стена, за которой звучала песня, показалась мне достаточно крепкой, чтобы вскарабкаться по ней и спуститься на другую сторону.
Я быстро влез наверх, цепляясь за выступающие из груды мусора предметы. Острые края обдирали кожу на руках, но не обращал внимания.
Оказавшись на стене, я обнаружил тонкую нить, на которой висели выцветшие тряпочки, некогда зеленые, теперь почти белые.
Все это было похоже на ограду, про которую говорил Карпуша. Помнится, он сказал, что, если я выйду за зеленые флажки, меня побьют… Наверное, безопаснее будет сначала поговорить с певцом, а потом уже жать ему руку за отличное исполнение.
Вобравшись на вершину стены, я осмотрелся и обнаружил, что вокруг нет никого, кроме почти голого чернокожего старика. Он был тощий, одни кожа да кости, и из самых разных мест его блестящего черного тела выглядывали белоснежные волосы, жесткие, как проволока.
Не разгибая своей натруженной костлявой спины, он бил киркой по огромному камню.
– Эй! – крикнул я, решив, что раз здесь только один старик, то бояться мне нечего.
Услышав меня, мужчина довольно ловко для своего возраста выпрямился и резко обернулся, пронзив меня жутким взглядом бирюзовых глаз без зрачков. От изумления я чуть не вскрикнул: безобидный старик вдруг показался мне страшилищем, нелюдем, который мог наброситься на меня… Эти неестественно ловкие движения, жуткие глаза…
Я почувствовал, что начинаю падать, и покрепче схватился за стену.
Лицо чернокожего старика сморщилось, став похожим на сушеный гриб. Он брезгливо выпятил губу.
– Чего тебе, малек? – спросил он вполне человеческим голосом. У него было необычное, «круглое» произношение. Это меня приободрило. По крайней мере, хотя бы в этом он походил на тех людей, к которым я привык на Остове.
– Потрясающая песня! – сказал я, набравшись храбрости. – Где вы ее слышали?
– Здесь ее все поют, – ответил старик. Взгляд его стал дружелюбнее после моей похвалы. – Но придумал ее я сам много лет назад.
– Научите меня?
– А почему бы и нет?
– Я могу спуститься?