Темная плавится внизу, по долине, в камнях, Борель. Глыбы мутные и тяжелые виновато выходят из трав. Ползут, цепляясь за камень, на скалу сосенки и не могут забраться. Дышат измученно и смолисто.
Затаенно проговорил Никитин:
— Простить можно все.
И пощупал клочковатую — вниз и вверх растущую, — как валежник, спутанную бороду. Щуря глаза, чуть заметно улыбнулся.
— Побриться бы…
Серб всунул в карман руку, вытащил горсть табаку. Поглядел на него, плюнул:
— Смэлков убил! Табак прринес, дран мужик! Брасат нада, нэ могу — куррит нада!
И он яростно завернул папироску.
Горные запахи, нагруженные лугами и падями, — неослабные и медвяные. Гудит наверху в белках камень. Орет зверь какой-то остро и жалобно.
— Мэдвэд деррет! — сказал серб. — Сэрба рреволюциа сделай, еду медведа суда стррелат.
Заколыхалось волнами под скалой в логу большетравье. Испуганно нырнул в него рябок.
— Едут, — сказал Никитин. — Они.
Раздвинулись травы. Верхами четверо подъехали к скале. Долго привязывали к соснам лошадей. Мягко ступая обутками, гуськом поднялись по тропе.
Были у мужиков истомленные, виноватые лица. На широких шароварах и азямах цеплялись колючки — ехали далеко и быстро. Мокрые лоснились от пота околыши суконных татарских шапок.
Один, маленький красноволосый, как горный волк, сказал протяжно:
— Здорово живете! — И, протягивая руку, спросил: — Это ты Микитин-то будешь? Сказывал Павел, сказывал!
Беспокойно оглянулся на мужиков, ухмыльнулся вверх от бороды к желтым глазам:
— Вот мы и тово… пришли… Поговорить, значит, с тобой. С Микитиным, ну, и с другими.
Он продолжительно посмотрел на серба. Мужики сели на камни. Красноволосый спросил:
— Вы как, большевисткой партии будете?
— Будем! — резко ответил Никитин.
— Трое?
— Все.
Мужики одобрительно переглянулись и в голос сказали:
— Ладно!
Красноволосый вертляво достал малиновый кисет, набил плоскую китайскую трубочку.
Вышел из-за камня Шлюссер, вежливо раскланялся и остался на ногах.
Краснобородый высохшим, точно осенняя трава, голосом заговорил, близко наклоняясь к красногвардейцам:
— Нам, видишь, Павел сказал… Давно! Мы хлеба вам посылали, дескать, что же — народ чужой, не бить же их на самом деле. А потом винтовки послали. Я и то баял вот им!…
Он указал на мужиков. Мужики сняли шапки, высморкались, пригладили мокрые на висках волосы.
— Сгодятся, мол, бог с ними. Ну, и сгодились! У нас сыны-то, Микитин, воевать не хочут.
Он вдруг подозрительно оглядел Шлюссера и торопливо спросил:
— А этот откуда?
— Из Венгрии.
— Та-ак. А другой-то?
— Из Сербии.
— А ты чьих будешь земель?
— Я из Петербурга.
— Русской, значит. То я и смотрю — хрестьянская фамилия. Крещеной, што ль, облик-то какой-то?…
— Нет, русской.
— Изголодал, значит! Мы тоже расейские.
Он вытряс трубку и, оживленно помахивая кисетом, продолжал:
— Парней-то призывают к Толчаку этому самому служить, а они не хочут. А ну его к праху, собака, и земли все хочет отбирать.
— Отберет, — уверенно прогудели мужики.
— Павел и то бает — вот, мол, есть. Поднимай восстанью. Я и говорю: “Аида, ребята, в чернь, в тайгу, выходит — восстанье палить”. Ладна. А они мне говорят: “Хорошо, мол, а только коли придут настоящи-то большаки и не поверют — брешете, скажут, и никаких”. — “Опять, говорю, Омск заберем али другой город, — чего там делать будем?” Они мне говорят: “Товары отымем — краснова товару нету”. Ладна. А только я говорю: “Без большацкого правления наша погибель. Давай, мол, из камню большаков к восстанью тащить”.
Он снова набил трубочку. Мужики заговорили разом:
— Питерский, настоящий большак!…
— Опять и разных земель!
— Пойдем, ребя, на восстанье! Никитин отрывисто спросил:
— А зачем врешь?
Краснобородый путано заерзал желтыми глазами.
— Эта насчет чего?… Насчет чего?
Никитин, злобно всовывая в глаза мужиков резкие, кремневые слова, поднялся на ноги.
— Об восстании зачем врешь? Две недели восстали. Назад две недели. Сколько в горах расстреляно? Убито сколько? Трусите?
Мужик пухло осел на камень и пухло проговорил:
— А ты, Микитин, не сердись. Ей-богу, не от дурной мысли-то. Бают: ты, паря-батюшка, ему скажи, вот, мол, восстанья подымется, может, меньше запросит. А раз уж знаешь дело — чего тут!