Разорвалась бомба.
К четвертому. Слесарь тонкий, с девичьим розовым лицом, весело улыбаясь, подал бомбу. Царапнул железный капсюль.
Кругло метнулась рука, и круглые взметнулись слова:
— Раз, два, три!
Молчит крапива. Несет из-за бани порохом, землей.
Никитин схватил другую бомбу, кинул. Подождали. Уже не порох пахнет — земля густая, по-осеннему распухшая.
Никитин кинул третью бомбу. Ничего.
Шумно, как стадо коров от волка, колыхнулись и дохнули мужики.
— Ы-ы-х… ты-ты!…
Никитин, вытянув руку, взял винтовку. Резко, немного присвистывая в зубах, сказал:
— Становись.
Слесарь с девичьими, пухлыми губами мелко закрестился. Подошел к банной стене.
Никитин приподнял фуражку с бровей, приложился и выстрелил.
XVII
Эх, земли вы мои, земли! Ветер алтайский пахучий! Медоносные пыли на душе и язык, как журавль на перелете, тоскует!…
Курочка каменная, серая, в полдень спускается по тропе к ручью — пить. А дальше — по камню обратно вверх. И ловок и радостен шажок. И мутен радостью вертлявый оранжевый глаз.
А небо густое и теплое, как беличий мех!
XVIII
Избенка у Настасьи Максимовны пьяна, на боку. А вокруг трубы черемуха обвилась, труба темная, точно большой сук.
Сидит Настасья Максимовна на краешке табуретки. Семен в переднем углу. Самовар тоже на боку, пьяный, подмигивает, косоглазит.
Пухлые руки. Голос у ней протяжный. Подумал Семен:
“Поди, в городе так баяла”.
— Вы, Семен Калистратыч, скажите — детей-то он жалел?
— Которых? — досадливо спросил Семен. — У него детей много было. Законных любил. Ничего! Тебе-то куды? У вашего сословия детей, бают, не бывает.
— Отчего же? Такой же, поди, человек…
Треснул рукавом чашку, отставил и сказал нетерпеливо:
— Ты вот что, я с тобой безо всяких. Хошь в наш дом — приму, обвенчат не Сидор, так другой. Попов много. Пушшай, ради бога, он, батя-то, народ принимат. Идут ведь… За эту неделю, скажи ты мне, сколько убытку потерпели?
— Я скажу, — мягко проговорила Настасья Максимовна. — Не послушат, поди. Боюсь я его… и говорить как следует не говорила. Как медведь овцу задерет. Где тут спрашивать?…
Семен кинул ногу из-за стола, пошевелил скатерть. Оглядел выбеленные стены, пол, исскобленный мытьем.
— У нас скатертей многа. Ишшо дед скупал. Я тебе на свадьбу-то две дам. Из посуды тоже. Не поломай только, у вас, у городских, руки-то — что вилы. С добром отучились обращаться. Ишь, и чашки-то жестяные. Из жестяных чашек кто чай пить будет?
Постучал кулаком в стены, отворил и захлопнул дверь. Потряс ногой половицы, ощупал матицу и сказал досадливо:
— Думал, под курятник избенка годна, хотел перевезти. Все равно, куды те ее, раз со стариком жить будешь…
Семей протянул согнутую, как птичий коготь, руку.
— До свидань, Настасья! Заходи в гости.
Остро взглянул на нее, вздохнул и на пороге сказал:
— Ты ему пожалобней. Пушшай не дурит, не маленький. Коли так, то начинать не к чему… Эх ты, господи, времена тоже!…
Дмитрий на крыльце, глубоко втягивая дым, курил трубку. С одной ноги он скинул сапог и, мотая ногой, раскручивал портянку. Увидав Семена, путано захохотал:
— Их, лешак дери, потеха! Чисто свиньи, хрюкают, визжат, а ничто не поймешь! Фекла-то, как плешь, голая на полу… Хо-хо-хо!… Во-ет!… Гриппина-то!… — Он засморкался, выронил трубку и, мотая плечами, с трудом проговорил: — На ней, лупит! Пьяная!… Твоя-то… О-ох!…
Семен прошел мимо. Дмитрий поднялся, волоча портянку, за ним. Фекла у печи вынимала хлебы. Увидав мужа, она, оставив лопату, завыла:
— Сам он, мамонька, сам!… Снохач треклятый! Сам, Сенюшка, да-авно привязывался!…
Семен сбросил шапку на голбчик к Устинье. Дмитрий запер дверь на крючок.
Из горницы вышла Дарья. Влажные, встрепенувшиеся глаза и сухие губы. Прижав руку к сердцу, она покачала головой, вздохнула.
Фекла, закрыв руками голову, выла:
— Сенюшка!… Солнышко… камень ты мой самоцветный!… Ле-езет старик-то!…
Семен спокойно, как бьют лошадь, ударил Феклу в шею. Фекла качнулась. Он быстро левой рукой ударил снизу в подбородок. Изо рта у ней на выпачканную в муке кофту прыснула густая кровь.
— Д-дай ей! — высохшим голосом торопил Дмитрий.
Семен отскочил и ногой ударил Феклу в живот. Фекла тяжело повалилась на стол, задела хлебы. С караваем упала на пол. Каравай облило кровью.
Семен схватил хлеб, кинул его на лавку. Дарья обтерла с каравая кровь. Фекла, вязко трепыхаясь, остро визжала.