— Прошу подаяния на пропитание! Не откажите в милости для старой, больной, убогой.
Люба огляделась. Слева от дорожки, расстелив на земле ветхое засаленное пальто, сидела старуха. Бледная и сухая, как щепка, узловатыми пальцами она перебирала края металлической миски, на дне которой валялось всего-то несколько монет. Старуха смотрела на Любу водянистыми, выцветшими глазами. Не с мольбой или жадностью, а устало-отстранённо, продолжая раз за разом, как на автомате повторять свой складный текст.
Люба порылась в сумочке: достала мелочь, посмотрела на те жалкие копейки, что уже лежали у старухи в миске и передумала. Достала сто рублей. Чтобы купюра не улетела на осеннем ветру, Люба наклонилась и протянула её нищенке прямо в руки. Тонкие сухие пальцы тут же сжались на запястье:
— Лихие люди со свету тебя сжить хотят! Порча на тебе, — прошипела старуха. Теперь её взгляд не был отстранённым. Водянистые глаза вспыхнули безумным блеском.
Люба отпрянула, пытаясь вырваться: но ледяные пальцы держали крепко, а сама старуха с места не сдвинулась.
— Дети тебе помогут, их проси.
Хватка ослабла, Люба наконец отскочила и зачем-то выкрикнула, словно защищаясь от дурного пророчества:
— Да нет у меня никаких детей! И не будет!
Старуха осклабилась щербатым ртом и засмеялась:
— Зелёные дети! Зелёные!
Безумная.
Люба прижала руку к груди и поспешила прочь. Почти побежала. На ходу она тёрла запястье, которое, казалось, пропиталось холодом от ледяных пальцев сумасшедшей.
Весь оставшийся день Любу колотила дрожь, и под вечер поднялась температура. Аспирин не помог. Кутаясь в одеяло, женщина промаялась до двух ночи и наконец забылась сном, чтобы встретить очередной кошмар.
— Любаша, Любонька, иди сюда. Где ты, моя хорошая?
Люба шла на голос по тёмному коридору, который заканчивался приоткрытой дверью. За ней оказалась тесная кухня, заставленная всяким хламом. Только стол посредине был пуст. Откуда-то сборку появилась женщина в чёрном платье, худая и высокая с распущенными тёмными волосами.
— Садись, Любонька, кушать будем, — она приглашающе отодвинула старую советскую табуретку.
Люба села, и женщина поставила перед ней блюдо с кексами. Сама села напротив. Кексы были пышные, румяные и наверняка ещё и рассыпчатые.
— Я сама приготовила. Угощайся! — женщина придвинулась ближе.
Люба взяла кекс и откусила. Он оказался не таким уж мягким, и совсем не сладким. Не вкусно. Но перед женщиной было неудобно, и она доела весь.
— Умница, молодец! — похвалила её незнакомка. — Скушай ещё, отказываться от угощения нехорошо.
И тут Люба поняла, что не знает, где находится, и эту женщину тоже не знает. Непонятно, почему ей важно её одобрение, почему нужно обязательно принять угощение.
— А вы кто? — спросила Люба.
— Как кто? Твоя мама, — удивилась и немного расстроилась женщина.
— Моя мама умерла… — начала Люба.
— Так и ты скоро умрёшь! — радостно перебила её незнакомка. — Давай, скушай ещё кексиков.
Люба решительно отодвинула тарелку.
— Вы не моя мать! Она была добрая и красивая, я на фото видела. А у вас лицо хитрое и злое!
— Да я и сама злая! — крикнула женщина и рассмеялась. — Смотри, что ты ела. Смотри!
К ужасу Любы кексы зашевелились и из них поползли пауки. Чёрные и мелкие они, как жижа, растекались из тарелки по столу. Люба схватилась за живот и попыталась вытошнить, сунула в рот пальцы. Но ничего не выходило.
Женщина продолжала хохотать. Её лицо стало чёрным и исказилось гримасой злобы.
— Умрёшь! Скоро умрёшь! — кричала она.
Под эти крики Люба проснулась.
«Какой ужас снился. Сколько это вообще может продолжаться? — подумала она. — От таких снов и с ума сойти недолго».
Хотелось спать, но Люба боялась закрыть глаза. Казалось, она вновь окажется на той мерзкой кухне.
Она села на кровати и чуть не упала обратно: перед глазами потемнело, от резкого движения замутило.
— Да что же это такое!
Люба подождала, пока зрение вернётся и осторожно встала. Подошла к окну. По дороге закружилась голова, но женщина успела опереться на подоконник. Она хотела распахнуть окно, открыть на полную, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Стала отодвигать горшки с фикусами и вскрикнула от неожиданности. На всех трех фикусах листья пожухли и свернулись, стянутые тонкой белесой паутиной. Любе показалось, что она снова видит кошмар. Она зажмурилась и снова открыла глаза: ничего не изменилось.