— Зовут меня Истома, — с театральной приветливостью прокричал тот же самый скоморох, ведущий действо словесами, — а покажу вам, тотьмичи дорогие, чего не увидите дома!
Оказалось, что дома зрители не могли увидеть бабу с огромными деревянными грудями, которые по мановению тех же рычагов вздыбливались над горизонтом.
— Вот Катерина! Лезет на елду, как медведь на рогатину! — рифмуя ударения в словах, веселым зычным голосом прокричал Истома. — Катерина не сводница, а сама охотница! Катерина — девка на выданье! А приданого у нея — веник да алтын денег, да две мельницы, ветряная да водяная, одна с пухом, другая с духом! Титьки у Катерины по пуду…
Рычаги немедленно пришли в движенье, дабы тотьмичи могли убедиться в словесах Истомы.
Мария колыхалась от смеха. Феодосья же не знала, что и делать. Глумы потешные, но уж зело срамные… Впрочем, следующая история уже и у Феодосии вызвала смех, идущий, казалось, из самого нутра, из самой утробы. Ну, как было не хохотать над скоморошиной о нерастленной монашке, бесшабашно пропетой Истомой под аккомпанемент гуслей? Решила монашка, что поселился у нея в естестве чертенок — уж больно чесалось и щекотало между ног. Пожаловалась нерастленная монашка попу. А тот рекши, мол, нужно проверить! И до того доизгоняли они из лядвий чертенят, что упал поп замертво. И похоронили его с похвальбой, дескать, принял святой отец смерть в ратном бою с чертями.
Феодосья исподтишка глядела на Истому. Глаза Истомы были синими, как шелк, на котором Феодосья вышивала золотом карту мирозданья. И сияли его очеса, словно в синеву просыпались крошечные сколки золота. И льдинки весенние крошились в его зеницах. И осколки хрусталя рассыпали бесшабашные многоцветные искры. Борода Истомы вилась хмельными кольцами цвета гречишного меда. Кудри его выбивались из-под низко надвинутой шапки тугим руном и пахли, мыслилось Феодосье, имбирным узваром.
Олей-о! Феодосья! Зачем ты глядишь на Истому? Не весенний лед крошится в его глазах… И не имбирным узваром пахнут его власы. Смрадным огнем горящих селищ пропах его меховой охабень. И крест его огромный, украшающий голую шею, пылал огнем за тысячу верст от Тотьмы, на той великой реке, до которой плавали тотемские гости через Белоозеро. Впадает в Белоозеро триста шестьдесят рек, а вытекает одна лишь, Шексна. И течет Шексна, ласкаемая тучами белорыбицы, до той самой могучей русской реки, где добыл свой дорогой охабень скоморох Истома. И губы его были горькими от бесовского табака. И шрамы покрывали его злое тело. И шрамы были на яром его сердце.
Поглядывая на скомороха, Феодосья узрела, что, декламируя глумы и распевая скоморошины, Истома зорко обшаривает глазами поверх толпы. Вдруг глаза его, из бесшабашных, на мгновение стали злыми, словно набежала на очеса темная туча. Истома зыркнул незаметно зеницами товарищам. И вновь лучезарно улыбнулся. Феодосья оглянулась. Толпа расступалась, пропуская едущих верхом воеводу и его слуг. Воевода, Орефа Васильевич, дородный, с пухлым лицом в окладистой бороде, помахивал плетеным из разноцветной кожи кнутом. Впрочем, тотьмичи и без кнута дружно опускали головы, стараясь не встречаться с Орефой Васильевичем взглядом. Бабы и мужики кланялись да жались к заборам. Лишь особы купеческого звания при поклоне смели украдкой приветливо взглянуть если не в лицо воеводы, то в морду его коня. Впрочем, находясь в толпе, уже изрядно растленной срамными и вольнодумными скоморошинами, тотьмичи чувствовали себя смелее и поклоны клали, словно из-под палки. Воевода встал возле Феодосьи с Марией, которые дружно приветливо поклонились. Государев верный наместник в сухонской земле, Орефа Васильевич признал дочь самого крупного тотемского солепромышленника.
— Что, Феодосия, брат твой Путила не вернулся еще с обозом? — сняв расшитую меховую рукавицу, с приветливостью вопросил Орефа Васильевич.
— Нет еще, — не поднимая главы, ответствовала Феодосья.
Перед глазами ея сиял серебряной обивкой носка и каблука алый сафьяновый сапог воеводы.
— Супруг мой Путила рекши, что, как вернется, так не заезжая домой, первым делом к вам с поклоном, мыслил поднести нашему воеводе товары из Москвы, — ловко встряла Мария.
— Ну, ну… — размаслился воевода. — Передай мужу, пущай сперва жену одарит, чем она захочет, ха-ха, а уж потом и ко мне на поклон.
Сопровождающие засмеялись шутке.
Мария зарделась.
Истома ненавидяще сверкнул из-под шапки глазами.
Но тут же весело закричал:
— А вот игрище про дрищавого польского пана!
Кукловоды бойко приподняли над занавесом куклу карикатурно исполненного полячка, готовясь разыграть глуму самого патриотического содержания. Тотьмичи дружно признали в пане Лжедимитрия и предвкушали зело потешное позорище с его участием.