— Ничего, не отвалится у тебя голова, — не отступала Матрена, нащипывая Феодосьины ланиты и тыча в уста надкушенной клюквиной.
Наконец в двери ввалилась нарочно приставленная за ворота замерзшая холопка и закричала:
— Жених въехавши!
— Прялку! Прялку неси!
— Куда въехавши-то?
— В Красную Слободу! К нашему двору уж приближается!
— Веретено! Где веретено?
Феодосью дружно усадили на сундук, подсунули под бок расписную прялку, в руки — резное веретено. Матрена успела подскочить со смазанным маслом гребнем и гладко учесать волосы надо лбом Феодосьи да напялить на нее еще одну душегрею — для наилепшей полноты тела. К моменту появления жениха Феодосья так упрела, что уже начала злиться на ни в чем не повинного Юду.
Жених снял высокую суконную шапку с меховой опушкой, хотел было положить ее на короб, но испугался, обнаружив на ем кривоглазую Парашку в рогоже. Помяв шапку, он нашарил зенками образа и трижды перекрестился, кланяясь.
— Феодосьюшка, — медовым голосом испросила Матрена, — какой утиральник подать Юде Ларионовичу, тот, который ты на той седьмице закончила, али тот, на котором ты рдяных петухов вышила?
От стены отделилась золовка Мария с двумя полотенцами в руках.
— Все сама, все сама Феодосьюшка наша срукодельничала, — усердно заливалась Матрена. — Уж все-то лето ходила в полюшко, глядела, как лен растет. Сама своими белыми рученьками пряжу пряла, полотно ткала, на солнце белила, дни напролет вышивала… Уж мы ей рекли, де, мол, у батюшки твоего челяди сорок сороков, почто свои рученьки белые натужаешь?..
Феодосья возмущенно запыхтела на сундуке.
— Доченька, хватить прясть, встреть, усади жениха дорогого, — проворковала Василиса.
— Да нет уж, маменька, пока пряжение не закончу, с места не встану, — с издевкой изрекла Феодосья.
Василиса пихнула дочь в бок.
Матрена, румяная как кулебяка, загородила Феодосью и, рьяно вырвав из ея рук веретено, подтолкнула сродственницу к столу.
— Усаживайтесь, Юда Ларионов! — поклонилась Мария.
— Благодарствуйте.
Поднимаясь с сундука, Феодосья украдом спихнула с плеч одну из душегрей, после чего повеселела.
— Как промысел? — спросила она, перебив Матренину попытку набаять Юдушке, как мастерски печет Феодосья пироги, и как всю-то ноченьку пекла она рогульки для дорогого жениха.
Задав сей вопрос, Феодосья несказанно обрадовала Юду. Ибо он со вчерашнего дня, когда Извара Иванович подъехал к нему верхом и, не чинясь, предложил разговор об слиянии соляного промысла посредством женитвы, пребывал в трепете. Было Юде уже 20 лет, и давно он помышлял о браке. Но, будучи три лета сиротой, не знал, как этот вопрос изладить? Важивал он к себе в покои холопок. Но хотелось ему любовей с женой! Поэтому перспективе брака с Феодосьей Юда искренне обрадовался. И теперь с энтузиазмом принялся баять про соль, то и дело указывая ложкой на серебряную солоницу.
— Не просыпь, а то поссоришься с невестой, — опережая процесс сватовства с обручением, рекла Матрена.
— Какая я невеста? Нас еще и не сватали? — недовольно произнесла Феодосья.
— А кому сватать, ежели, Юдушка сиротиночка? Верно, Юдушка? — запела Матрена. — Мы эту вещь и без чужих сватов изладим?
— Сами договоримся, — подтвердила Василиса.
— Да уж у нас с Изварой Ивановичем все договореннось, — заверил Юда. — Моя варница да ваши четыре. Всего — пятерик. А ближайшая — в Соли Вычегодской. До нея скакать, не доскакать. Извара Иванович — из ума сложен муж! — обсказал, какие меры нужно принять, дабы пополнить наши общие кладези, погреба да наподгребья.
Юда осторожно взглянул на чумазую Парашку, размышляя, стоит ли раскрывать планы при челяди. Но желание предстать перед Феодосьей в самом выгодном свете взяло верх. «Да она, щурбан кривоглазый, кажись, в изрядном умовредии, и навряд ли чего поймет».
— Сперва поклонимся мы возом соли нашему воеводе да заодно доложим, что поганый народ утаивает от него, а, стало быть, от государевой казны, соляную подать. Воевода осерчает, начнет поборы с насилием, всю-то соль до крошечки из отребья вытянет, а после этого новую цену на соль можно будет хоть до небес поднять.
Холопка на коробе икнула.
— Ой, чучело, — возмутилась Матрена, — видишь, Юдушка дорогой, какие страхолюдные девки бывают?
Юда покосился на короб и прокашлялся, ничего не ответив.
— А наша-то Федосьюшка, как лепешечка в меду!
Феодосья возмущенно закатила глаза.
Матрена гнула свое. Упомянуто было и о белых рученьках, а так же ноженьках, и о том, как батюшка с матушкой кормили ея и одевали, не щадя живота своего.