Она замерла.
И тут увидела перед Францем Эккартом – ибо это был именно он – какого-то зверя. С первого взгляда, еще затуманенного изумлением, ей показалось, что это собака. Но это был лис.
Франц Эккарт непринужденно поднялся, и она убедилась, что не ошиблась – на нем действительно не было никакой одежды. Встал же он, чтобы натянуть штаны.
Он ее заметил – ради нее и решил прикрыть наготу. Она неуверенно приблизилась, испытывая одновременно и любопытство и смущение. В конце концов, подойти надо – повернуть назад было бы трусостью. Он следил за ней с улыбкой, его босые ноги утопали в траве.
Лис, тоже ничуть не испуганный, наблюдал за Об, устремив к ней блестящий нос и влажный взгляд. От этого она еще больше растерялась.
– Здравствуй, Об, – сказал он, ничуть не смутившись. – Ты пришла составить мне компанию?
Она не слишком убедительно объяснила, что хотела отнести ему в павильон горшочек с засахаренными фруктами, который по-прежнему держала в руках. Он взял его, снова уселся и предложил ей сесть рядом.
Лис никуда не ушел – и тоже сел. Об почувствовала себя лишней.
– Я тебе помешала, – пробормотала она.
– Нисколько.
Она взглянула на его белый обнаженный торс и босые ноги. И наконец, решилась сесть.
– Ты так отдыхаешь от работы? – спросила она.
– Напротив, я стараюсь вообще не отдыхать, – ответил он. – Я работаю здесь.
Она поискала взглядом книгу или перо – и ничего такого не увидела. Это и в самом деле был необычный юноша.
– Судя по тому, что я слышала, работа у тебя утомительная. Он улыбнулся:
– Когда работа утомляет, причина не в ней, а в том, кто работает. А мне повезло. Нужно быть полным ничтожеством, чтобы утомляться от звезд.
– Но ведь днем их не видно?
Он расхохотался:
– Да, это верно. Точно так же дело обстоит с истиной. Ее можно увидеть только в темноте.
– Но в таком случае как же ты работаешь?
– Работать можно и головой, Об.
Это было уже слишком. И зачем только захотела она увидеться с Францем Эккартом?
– Этот лис очень дружелюбен, – сказала она, чтобы переменить тему.
– Почему бы ему не быть дружелюбным? Он и есть друг. Ведь ты друг, Ренар,[2] правда? – обратился он к зверьку.
Лис поднял голову. Франц Эккарт протянул руку: он подошел, и юноша стал гладить его по спинке. Лис вытянул голову и закрыл глаза, наслаждаясь прикосновением ласковой руки. Франц Эккарт протянул указательный палец, и он деликатно прикусил его с явным намерением поиграть; потом лег на спину, стал кататься по траве и дрыгать лапами. Франц Эккарт пощекотал ему брюшко.
Об была зачарована. Обнаженный юноша на холме гладит лиса! Ее племянник! А ведь она совершенно не знает его!
– Одиночество тебя не тяготит? – спросила она, сознавая всю неуместность своих слов.
– Напротив, оно делает жизнь легче, – со смехом ответил он. – Возможно, мне стоило бы вывесить на дверях моего павильона записку с объяснением, что мне чужды обычные человеческие потребности. Я наслаждаюсь одиночеством и работой.
Не будь она его родственницей, решила бы, что ее гонят.
– Ты пришла поговорить со мной об одиночестве? – спросил он с едва уловимой иронией.
– Нет. Я пришла, чтобы получше узнать Франца Эккарта де Бовуа, этого юношу, который так заинтриговал весь замок Гольхейм.
– И тебя тоже.
– И меня тоже, – согласилась она. – Я не соблазнять тебя пришла, Франц. Я знаю, что двое могут любить друг друга, не ложась при этом в постель, такое часто случается. Я твоя тетка и обручена с другим.
– С Карлом фон Дитрихштайном, – сказал он.
Квадратный молодой человек, племянник маркграфа Бранденбургского, рыцарь и наездник, который больше времени проводил в обществе лошадей, чем себе подобных. Что уж говорить о женщинах! Франц Эккарт видел его в замке, когда он являлся ухаживать за Об… на свой манер. Действительно, этому юноше пора было жениться.
– Я пришла, чтобы ты хоть немного просветил меня, – продолжала она.
Юноша открыл горшочек, протянул его девушке. На слова Об он словно не обратил внимания и кинул кусочек сладкого абрикоса лису, который поймал лакомство на лету и проглотил, прикрыв глаза от наслаждения.
– Мыслить, – ответил, наконец, Франц Эккарт, – значит всегда держать дистанцию. Отрешиться от всего, что волнует людей. Я к этому стремлюсь как умею. Следовательно, я не смогу быть приятным такой девушке, как ты, ибо тебя, напротив, привлекают радости жизни и тебе вряд ли захочется отказаться от них.
В очередной раз Об почувствовала себя не в своей тарелке.
– Рыцари, – заметила она, – полагают, что женщины служат украшением жизни, но их не следует вовлекать в серьезные дела вроде войны. Ученые же считают, что женщины не обладают глубоким умом и не способны понять их рассуждения. Если ты не советуешь мне мыслить, значит, обрекаешь меня на общение только со священниками, слугами и детьми.
– Ты хотела бы наблюдать за звездами? Или же изучать философию? – спросил он с вызовом. – Когда ты выйдешь замуж, твой супруг этого не одобрит. Дети у вас будут заброшены, еды в доме никакой, а на потолках – паутина.
Оба засмеялись.
– Раз ты такой ученый, скажи, что я должна делать?
– Ты воистину дочь своей матери! Забудь ученых, а к рыцарям относись как к банкирам и отцам семейств.
Ответ явно не удовлетворил ее.
– Летом следующего года я выйду замуж за очаровательного молодого человека, красивого, богатого и успешного, если в сражении ему улыбнется удача. Дома он будет появляться редко. Я стану скучать и, возможно, заведу любовника.
– И я буду тому причиной, – парировал он с улыбкой. – Мыслить не научил, зато сделал неверной супругой!
Они снова засмеялись. Потом умолкли. Краем глаза она следила за юношей, который днем приручал диких зверей, а ночью наблюдал за звездами. Одинокий Адам в раю.
– Но чем же ты занимаешься, совершенно голый, на вершине холма? – спросила она.
– Я существую.
– Голышом?
– Одежда! – сказал он, пожав плечами. – Вполне допускаю, что она предохраняет нас от холода и дождя, но в хорошую погоду защищает лишь от нашей собственной и окружающей природы. Здесь я ощущаю землю под ногами и солнце на своей коже. Я един с природой, куда вернусь в конце пути, и из одежды на мне будет только саван. Животные, по крайней мере, не принимают меня за пугало. Правда, Ренар?
Услышав свое имя, зверек насторожился.
– Скоро он вернется к моему павильону с подругой и детишками, я отдам им остатки ужина, а если этого будет недостаточно, он примется за полевых мышей или перепелок.
Чем дольше продолжался разговор, тем более чужой ощущала себя Об рядом с племянником. Она встала, охваченная грустью, причину которой понять не могла.
2
Кровавая Пасха
Пребывание в Гольхейме убедило Жанну, что семейная жизнь Франсуа под угрозой. Она, в свою очередь, убедила Жозефа, что ей надо пожить в Страсбурге: быть может, таким образом, удастся восстановить гармонию в семье и повлиять на Софи-Маргерит, чтобы она вела себя более прилично. Ведь чета де Бовуа большую часть года проводила в Страсбурге, ибо страсбургская печатня была первой и главной среди остальных, появившихся одна за другой в Нюрнберге, Лионе, Генуе, Милане, Венеции, и Франсуа больше всего занимался именно ею.
– Я не против, ведь я все время разъезжаю между Нюрнбергом, Франкфуртом и Женевой, – ответил он. – Но ты собираешься играть роль свекрови. Ты уверена, что она тебе понравится?
– Я готова смириться, это лучше, чем видеть, как Франсуа страдает.
– В Страсбурге зимы более суровые, чем в Анжере, – заметил он.
– Сердечный холод гораздо хуже.
Страсбург, свободный имперский город, насчитывавший около двадцати тысяч жителей, конечно, уступал Анжеру по части мягкости климата, зато превосходил его человеческим теплом. Холод словно пробуждал сострадание в сердцах людей.