Погодин Радий Петрович
Цветок для Оли
Радий Петрович ПОГОДИН
ЦВЕТОК ДЛЯ ОЛИ
Рассказ про любовь
Алеша заболел на выпускном вечере. Он танцевал с Зинкой, и ему стало плохо - дрожь прошла по спине, во рту окислилось. Качнувшись, он наступил Зинке на ногу.
- Новые туфли! Не видишь, французские! - Зинка потерла носок туфли о свою икру, толкнула Алешу кулаком в грудь, сказала: - Бульдозер. Все танцуют, а ты как работаешь. - Она лукаво сощурилась, словно желала утаить свои настоящие мысли, и улыбнулась приоткрытым ртом. - Ох, танцевать люблю до смерти. Так бы и танцевала всю жизнь...
Зинкины светлые волосы пахли духами. Алеша отворачивал голову, чтобы легче дышалось. Сглатывал кислую слюну. Глянув вниз на улыбающееся Зинкино лицо, озаренное счастьем глаз, светлых, как вода на рассвете, Алеша вспомнил строчку из стихотворения: "И губ твоего изгиба...", которое еще в восьмом классе посвятил Зинке влюбленный в нее поэт Витя Сойкин. Вот он, Витя, задел Зинку локтем. Витя влюблен сейчас в Пашу Катышеву. Алеша затопал старательнее, пытаясь попасть в такт Зинкиной ловкой прискочке.
Боль вонзилась в живот, как занозистый кол. Алеша оставил Зинку посреди зала и пошел, разгребая танцующих, к дверям с табличкой "Завклубом". Войдя в кабинет и прикрыв дверь, Алеша лег на диван. Диван под его весом хрустнул. В третьем классе Алеша принес в кабинет биологии и природоведения красивый "камушек" (учительница просила для коллекции "Наша Родина"), положил "камушек" на этажерку, этажерка почему-то пошла от стены, поскрипывая, и рухнула. Учительница, наверное от испуга, назвала Алешу Бульдозером.
Клички к Алеше не прилипали, не пристала и эта. Только Зинка произносила ее иногда в одном ряду со Слоном, Бегемотом, Утесом бесчувственным, а также Компьютером и Логарифмом.
Боль в животе заглушала музыку, смех и неожиданно звонкие возгласы учителей, освободившихся от заботы.
На банкете было сухое вино, пиво и лимонад. Рядом со стаканом лежало по цветку шиповника, в вазах стоял жасмин. Алеша даже пиво не пил.
- Конечно, каждый год у выпускников бывают такие срывы - наволнуются, знаете... К тому же излишняя самонадеянность... Но Алеша - невероятно!
Алеша открыл глаза - над ним стояли завуч Нина Игнатьевна и завклубом, она же хормейстер и балетмейстер Нина Ильинична.
- Тебе дурно, Алеша? - спросила Нина Ильинична. - Пойди на воздух.
- Зря вы так думаете, - прошептал Алеша. - Боль у меня. Наверно, болезнь.
Слово "болезнь" удивило и возмутило его. Он поднялся и, тяжело отрывая подошвы от пола, пошел домой.
Дома он снял ботинки, бросил на стул рубашку и, уже не в силах стащить брюки, осторожно, вниз животом лег на кровать.
Шум веселья выкатился из клуба на улицу. Девичьи голоса затянули обязательную для такого случая песню о прощании со школой. Девчонки так старательно строили, такой развели ансамбль, что песня пропала.
"И чего мудрят? - подумал Алеша. - Сейчас на речку пойдут. У ребят там шампанское закопано. У Вити Сойкина карта, от какого камня сколько шагов и куда повернуть. В одном месте - Алеша должен был лечь головой к востоку, протянуть правую руку к югу... До утра будут песни орать. Как бы не подрались с туристами. Без меня им и наклепать могут..."
Боль утихала, отдаваясь по всему телу потрескиванием, как остывающий лист железа. Алеша утер нос и глаза подушкой и уснул, жалея и выпускной вечер, и коллективное прощание со школой, хотя, по существу, сам он простился со школой еще зимой, осталась только формальность - получить аттестат. Все, теперь аттестат вот он, на маленьком письменном столе, за которым Алеша просидел за уроками с первого класса, сколачивая стол и подклеивая - гвоздей в столе теперь больше, чем дерева. Завтра, может быть, послезавтра Алеша пошлет документы в училище.
Учился Алеша легко, удивляясь другим, кропотливо собирающим мудрость учебников в хрупкую скорлупу троек. С восьмого класса, с тех пор как Зинка ушла, он восседал в заднем ряду в монументальном одиночестве и терпеливо скучал. В десятом сомлел окончательно. Пошел на строительство "Металлического предприятия" и устроился шофером на лесовоз, оговорив себе только вторую смену. В школе автодело было поставлено хорошо - на широкую ногу, благодаря большому количеству поломанных автомобилей, подаренных местными организациями в порядке шефства.
Балл успеваемости у Алеши снизился.
Вызванный к директору для объяснений, он объявил свое "или": или пусть его вызывают только по понедельникам, или он будет сдавать экстерном.
Родители молчали скорбно. Драть - так он же, медведь, выше отца на две головы и на три головы выше матери.
- Алеша, - говорили ему педагоги, - наработаешься еще. Мы тебя на медаль вели, а ты...
Он отвечал простодушно:
- А я не отказываюсь. Я в бронетанковое училище поступать буду. Для бронетанковых войск медаль не помеха.
В конце концов на его лесовозную деятельность закрыли глаза. Балл успеваемости таким образом выровнялся.
Утром он не ощутил боли, она ушла, будто ее и не было. Полюбовавшись на свой красивый аттестат, Алеша пошел на работу.
Как только занятия в школе кончились, он попросил поставить его в нормальный график, с тем чтобы отпускали только на письменные экзамены. На устные он являлся прямо на лесовозе, отвечал первым и отбывал, сигналя и грохоча.
- Ты пижон, что ли, супермен, плейбой? - возмущались одноклассники.
- Не надо... Чего тут сидеть-то, ждать-то чего? - отвечал он. - А плейбой вообще из другой оперы.
Сегодня Алеша возил лес с дальней просеки. Двенадцатиметровые хлысты, свешиваясь с прицепа, царапали землю - этакие большие, но уже бессильные пальцы.
Выкатив на просторную поляну, Алеша заглушил мотор. Некоторое время он как бы слышал работу поршней, но постепенно в Алешино сознание вошел неназойливый шум леса. Ветер выдул запах бензиновой гари. Обступили Алешу лесные запахи. Утренний, еще не прогретый лес дышал ландышем и геранью, днем эти пряные ароматы угаснут, пересиленные запахом хвои и земляники. Алеша смотрел вокруг, прощаясь, - получит вызов, и все. Какая там будет растительность? Может быть, азиатская, может, дальневосточная?
Матерые сосны вдоль просеки тянули песню на высокой и сильной ноте, но выше и чудеснее поднимались дискантовые голоса тесно растущей молоди, вторили лесу подголоски - кусты и травы.
Алеша вылез из кабины, принялся цветы рвать, хотя раньше никогда за ними не нагибался. Стиснул в букете грушанку, любку, лесную герань и, застеснявшись, бросил. Поднял с земли цветок майник, положил его на ладонь, как чудо какое - хрупкий, вокруг тонкого стеклянного стебелька белые звездочки, даже не звездочки - отблески. Вздрагивают они, словно боятся. Дрожит цветок майник, аромат его пробивается сквозь бензиновый запах ладони.
- Ишь ты - видение! Комар тебя загубить может, а пахнешь-то как душисто. - Алеша хотел сказать цветку какие-нибудь другие слова, сродные его красоте и удивляющей беззащитности, но только вздохнул и осторожно приладил цветок в трещину в старом пне.
Ястреб за стрижом погнался. Разбился, ослепший в азарте, ударился грудью в провод высоковольтной линии, мертво распластал страшенные крылья и, заваливаясь на бок, пошел косо падать.
Алеша ахнул, жалеючи.
- Как же ты этак? - крикнул в опустевшее небо. - Глядеть надо!
Трехпалый дятел губил сосну - рвал ей кожу от корня вверх метра на два, словно лыко драл.
Алеша сказал серьезной и непугливой птице:
- Хоть ты и дятел, но сволочь порядочная. - Залез в лесовоз и поехал. Машину не торопил, наслаждался сильным гудением двигателя, старанием двух ведущих мостов, цепкостью скатов.
Огибая высокий, круто вздымающийся бугор, увидел - человек машет, зовет. Наверное, случилось что-то, когда помощь другого становится необходимой. Алеша заглушил двигатель и полез вверх, цепляясь за растущую клочками траву. На хребтине бугра стоял мужик лет шестидесяти, одетый по-выходному в пиджак с галстуком, завязанным давно, единожды и неумело.