— Мне очень жаль тебя огорчать, Виви, — сказала я. — Но мы ни на миллиметр не приблизились к ответу. Вот единственное, что мы нашли.
Я положила на один из длинных рабочих столов в кабинете несколько высохших корней и увядших растений дриаса.
— Кроме того, у нас, конечно, есть запрессованный экземпляр. И есть другие цветы, не имеющие ничего общего с сильфием.
— Отлично, — сказала Виви, — Я всегда рада любому пополнению моих коллекций.
Она уже держала в руках соцветие дриаса с плодами.
— Это не может быть ферула, — задумчиво произнесла она. — У ферулы не бывает крылатых плодов.
— Местные жители называют его дриасом, — уныло сообщили мы.
— Минутку, я схожу за своими «Флорами», — сказала Виви и исчезла в лабиринте книжных полок в библиотеке.
Полистав книги и пристально рассмотрев в лупу крылатые плоды, она подвела итог:
— Нет, это не ферула. Это, должно быть, тапсия. А точнее, гарганская тапсия.
Мы с Луллу обменялись красноречивыми взглядами. Итак, наша ферула вовсе не ферула. Она не из того рода, к которому современные ботаники единодушно относят сильфий. Да, но ведь гарганская тапсия для нас тоже не совсем неведомое наименование… Вдруг Луллу просияла.
— Это же то самое растение, которое и Вивиани, и Делла Челла, и Барт в прошлом веке считали сильфием, — радостно прощебетала она.
— В том-то и дело, что в прошлом веке, — мрачно произнесла я. — Правда, А. Фойгт и А. Ваче недавно поддержали эту гипотезу, но она подвергается очень сильной критике со стороны большинства исследователей.
Не зря я штудировала выписки Луллу в дождливые дни и бессонные ночи, когда под рукой не было другой литературы.
Виви молча слушала нашу дискуссию, ласково улыбаясь потугам ботанических выскочек.
— И все-таки, по-моему, вам стоит еще раз проверить эту гарганскую тапсию, — весело предложила она. — Ведь никто еще не доказал окончательно, что сильфий на самом деле принадлежал к роду ферула. Почем знать, может, это был один из видов тап-сии.
Луллу отправилась в Гельван, в тридцати километрах к югу от Каира, надеясь усмирить серными ваннами радикулит, который заметно обострился, когда мы пробивались сквозь песчаную бурю в щелеватом «Лендровере».
Я же проводила большую часть времени в ботаническом кабинете и дома у Виви, прилежно изучая классиков. Моя хозяйка без устали носила мне старые пыльные фолианты и более свежие труды о сильфии. А еще она сходила вместе со мной во Французский институт и помогла мне получить на дом книгу Франсуа Шаму «Кирена при Баттиадах». И мы с ней не один час провели в библиотеке Египетского музея, рассматривая через лупу монеты с сильфием в книге Люсьена Навили «Золотые монеты Киренаики».
Нашим дискуссиям о сильфии не было конца. Виви придумывала все новые и новые ходы.
— Когда вернешься в Кирену, собери побольше корней дриаса и пошли на анализ профессору Финну Сандбергу в Стокгольм. И не забудь расспросить бедуинов на месте, может быть, они применяют дриас. Если да — узнай, для чего. Выведай у них все, что они знают, ведь бедуины исстари занимаются растениями и их применением…
— Не так-то легко расспрашивать бедуинов, когда не знаешь арабского языка, — мрачно возразила я.
— Возьми с собой переводчика, — подбадривала меня неунывающая Виви. — Нет ничего проще, как найти говорящего по-английски ливийца, который сможет переводить тебе.
Виви не признает трудностей, для нее нет ничего невозможного.
Я же не раз была готова капитулировать.
Как, например, в тот раз, когда я села прорабатывать староанглийский перевод сочинений Теофраста, чтобы впитать все, что им написано о сильфии, — каждое слово, каждый слог! — и попытаться извлечь что-то новое из сего источника премудрости. И в начале третьей главы шестой книги прочла:
«Наиболее замечательны и своеобразны по своим свойствам сильфий и египетский папирус: оба они относятся к разряду ферулоподобных растений. О папирусе мы говорили уже раньше в разделе о водяных растениях; о сильфии стоит сказать теперь».
— Проклятый Теофраст, — сердито пробормотала я.
— Что ты сказала? — поинтересовалась Виви, отрывая свои ясные голубые глаза от засушенных растений, определением которых она в эту минуту занималась.
— Извини, что я тебе опять помешала, — повинилась я. — Но этот Теофраст…
— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — справилась Виви с никогда не изменяющим ей ангельским терпением.
— Он пишет, что папирус принадлежит к ферулоподобным растениям. Ну что ты будешь делать. Ведь это же чепуха на постном масле. Папирус — травянистое растение, никакого родства с ферулой.
Виви взяла книгу: на левых страницах — греческий текст, на правых — староанглийский перевод. Поразмыслив, она заключила, что Теофраст, скорее всего, намекал на сходство растений с зонтиковидными соцветиями.
— Но вообще тебе не мешает проверить по греческому тексту, правда ли, что Теофраст написал «ферулоподобный», — добавила Луллу. — К сожалению, здесь, в Каире, у меня нет знакомых, знающих древнегреческий. Но это все ты без труда выяснишь, когда вернешься в Стокгольм.
Так я, простая любительница, начала понемногу постигать, что такое настоящее исследование. Как это сложно, безумно сложно, сколько времени требует. И чем дальше, тем увлекательнее.
Итак, несколько недель уйдет у меня на то, чтобы одолеть метр литературы на иностранных языках. После этого мне предстоит возвратиться в Ливию, чтобы собрать там корни и целые экземпляры дриаса и возможно скорее послать их самолетом в Стокгольм, профессору Финну Сандбергу. Затем найду переводчика и вместе с ним отправлюсь в поля вокруг Кирены, чтобы выведать у бедуинов все, что они знают о дриасе, а одновременно буду высматривать другие растения, прежде всего из семейства зонтичных, которые могут оказаться сильфием. Особенно хотелось бы найти тингитскую ферулу — она достаточно широко распространена на средиземноморском побережье — и послать ее корни Финну Сандбергу; Виви обещала написать профессору письмо и предупредить его о странных посылках, которые ему доставят. А когда я наконец вернусь в Стокгольм, обращусь к богословам или другим лицам, знающим древнегреческий язык, и с книгой Теофраста в руках расспрошу их, что скрывают причудливые завитушки на четных страницах.
Подавляя вздох, я снова обратилась к ученым трудам, от которых у меня в мозгу был такой же ералаш, как от выписок Луллу.
Теофраст жил во времена сильфия, но сам никогда не бывал в Киренаике и не видел своими глазами живого растения, поэтому он исходил в своих описаниях из чужих слов. Так, в одном месте он пишет: «Сильфий занимает в Ливии значительное пространство…» — после чего приводит непонятную для меня меру площади и сообщает, что особенно много сильфия растет вокруг залива Сирт начиная от Эвесперид (Бенгази).
В этом месте из глубин моей души снова вырвался тихий вздох. И вдруг я услышала веселый голос Виви Текхольм:
— Слушай, кстати о папирусе! Давай поедем к пирамидам, поглядим на папирусный плот, который строит Тур Хейердал, чтобы переплыть Атлантический океан!
Я с радостью захлопнула старика Теофраста. Помимо тьмы других достоинств Виви обладает даром угадывать психологически верный момент для разумных предложений.
Мы забрались в «лендровер», отдыхавший около университета, и пошли выписывать зигзаги между арбами, грузовиками, верблюдами, легковыми машинами, мужчинами в длинных одеяниях, детьми и собаками, направляясь по Гизской дороге к пирамидам, этим неизменно красивым, светло-коричневым треугольникам, запечатленным, как на открытке, на фоне безоблачного неба. Миновали Хеопса и Хафра, проползли мимо Микерина и прямо по песку подъехали к пятнадцатиметровой папирусной лодке. Люди всех цветов кожи — три сведущих в папирусе уроженца республики Чад, египтяне и норвежец в небесно-голубом костюме яхтсмена— лихорадочно трудились, торопясь закончить работу к тому времени, когда подует пассат, который повлечет лодку из Марокко в Мексику через океан.