— Чистое самоубийство, — прошептала я Виви, глядя на изящно загнутую впереди и сзади лодку из снопов папируса, перехваченных веревками.
— Специалисты говорят, что она продержится на воде от силы три недели, — так же шепотом ответила мне Луллу. — Потом утонет. А от Марокко до Мексики плыть три месяца. Но бог бережет сумасбродов. Вот увидишь, все кончится благополучно. Как было с плотом «Кон-Тики».
Задорно улыбаясь, коричневый от солнца Тур Хейердал рассказал нам про шестерку членов экипажа, которые должны были выйти вместе с ним в рискованное плавание. Он сам подбирал себе спутников, и от них требовались два качества: чувство юмора и умение стряпать.
Тур Хейердал задумал своим плаванием показать, что египтяне поры фараонов в принципе могли попасть в Мексику на папирусной лодке. Он видел много общего в древнеегипетской и мексиканской культурах и допускал возможность того, что жители Средиземноморья пересекли Атлантический океан на папирусных судах. Ведь в древности папирус обильно рос на берегах Нила, и из него вязали лодки.
Теперь в Египте папируса нет, его пришлось везти издалека, но строители во всем старались следовать древнеегипетским образцам. Только в одном древняя традиция нарушалась: члены экспедиции собирались в числе прочего провианта взять с собой консервы.
А чтобы питание не было слишком однообразным, участники должны были готовить по очереди, потому и требовались от них кулинарные способности.
Что до чувства юмора, то это требование вполне понятно и пояснения не требует. Сам Тур Хейердал явно обладал чувством юмора в избытке.
Шесть спутников Хейердала представляли разные нации: мексиканец, русский, уроженец Чада, египтянин и американец. Только двое из них успели уже познакомиться, остальным предстояло узнать друг друга лишь на старте.
— В плавании будет вдоволь времени для знакомства, — объяснил Тур Хейердал с веселой искоркой в глазах.
Вечером я, оставшись в одиночестве, снова предалась размышлениям о сильфии. По просьбе Виви, ее помощник, профессор Набиль эль-Хадиди, сделал фотокопии посвященной сильфию последней главы в книге Франсуа Шаму, и мы с Луллу получили по экземпляру.
«Кирена при Баттиадах» написана по-французски, и я приступила к упомянутой главе не без внутреннего сопротивления. Но теперь я чувствовала в себе силы, необходимые, чтобы сломить это противодействие.
«Проблема киренского сильфия — вопрос увлекательный, сложный и запутанный; археологи и естествоиспытатели уже больше двух столетий тщетно пытаются разгрызть этот орешек. Исследованиями этой проблемы заполнены целые тома, а результата никакого. Сильфий принес Кирене богатство и процветание. Он был известен и широко применялся в античные века; его неоднократно упоминают древние авторы, а иные даже подробно описывают; он изображался на монетах. И однако мы по сей день не знаем, что же это за растение».
Такое начало главы о сильфии сразу расположило меня к Франсуа Шаму и внушило мне доверие.
Продолжая сражаться с французским текстом, я узнала, что впервые слово сильфий встречается в одном из ямбов Солона, приводимых Поллуксом. Дальше оно появляется на вазе Аркесилая и затем довольно часто упоминается в пятом веке до нашей эры: Геродот говорит о сильфии как о растении, особенно хорошо известном в Киренаике; то и дело упоминает его Аристофан, причем мы узнаем, что в Афинах сильфий был модной приправой и деликатесом. Плиний… Теофраст…
В эту минуту зазвонил телефон. Луллу звонила из Гельвана.
— Ты не могла бы разыскать в своих бумагах снимок Коппа ди Вульчи? — взволнованно спросила она.
— Зачем искать, — ответила я. — Он передо мной.
— Отлично. Тогда посмотри и скажи мне, что там у царя между ногами!
— Как-как ты сказала? — переспросила я, не то чтобы шокированная, но все же слегка озадаченная таким предложением.
— Понимаешь, дело в том, что…
Дело было в том, что Луллу, которая в молодости училась в Сорбонне и немалую часть своей жизни болтала по-французски, гораздо дальше меня продвинулась в чтении восемнадцати страниц, отведенных сильфию в книге Шаму.
— Ну вот, и он подробно описывает каждую фигуру и каждую деталь росписи на вазе Аркесилая: царя и других лиц, ящерицу, птиц, мешки с сильфием, весы с обезьяной…
— Это и я могу сделать, даже с закрытыми глазами, — перебила я ее. — Но ты уж меня извини…
Я хотела сказать ей, что мне не пришло в голову изучать анатомию царя, поскольку это вряд ли могло приблизить нас к решению загадки сильфия, однако моя фраза так и осталась незаконченной. Обуреваемые нетерпением, мы с Луллу не давали друг дружке договорить до точки.
— Представляешь себе, он так же, как и ты, считает, что взвешивание не могло происходить на борту корабля в гавани Аполлонии, а что сильфий взвешивали на суше. Он доказывает…
— Вот досада, — перебила я ее.
— Досада? — удивилась Луллу. — Что же досадного в том, что известный современный французский историк, сторонник критической школы, разделяет твое мнение?
— Нет, конечно, это совсем не плохо, — мигом поправилась я. И печально добавила — Обидно только, что меня все время опережают… «Кирена при Баттиадах» вышла в Париже в 1953 году.
— Во всяком случае, он разбирает пункт за пунктом и показывает, что взвешивание никак не могло происходить на тесной палубе качающегося корабля. И что нелепо думать, будто фон изображает парус. Где же это видано, чтобы судно во время погрузки стояло на якоре под парусами. Вот что считает Шаму: «Мы находимся в самой Кирене, на агоре или перед царским дворцом. Для защиты владыки растянут шатер. Перед царем помещены большие весы, подвешенные на горизонтальном бревне, опора которого находится за пределами поля зрения».
— Ничего не скажешь, все это звучит очень разумно, — заметила я, когда Луллу остановилась, чтобы набрать воздуха. — Ну, а что там у короля между ногами?
— Сейчас услышишь, что Шаму пишет дальше: «Рассмотрим теперь объект всех этих действий. Его описывали неопределенно, как «компактные волокнистые предметы». На самом деле, хотя роспись повреждена, на оригинале ясно различаются не какие-то там волокнистые комья, а уложенные друг на друга предметы с четкими очертаниями. Это особенно хорошо видно между ногами центральной фигуры, где упомянутые предметы сложены на земле рядом друг с другом. У этих больших белых объектов яйцевидная, сравнительно продолговатая форма, а на одном из двух концов есть что-то вроде сердцевидной выемки…».
Мне показалось, что я начинаю догадываться, куда клонит Шаму. А Луллу энергично продолжала переводить с французского.
— «Никакого сомнения: перед нами корни сильфия, описанные древними авторами. Извлеченные из земли и очищенные, они затем поступали в царские хранилища. Плетеные мешки позволяли воздуху циркулировать и обеспечивали долгую сохранность. Недаром Теофраст уподобляет подвалы Кирены сильфиевому руднику».
Здесь Луллу опять остановилась. Я тоже молчала, погрузившись в раздумье.
— Христина, ты слушаешь?
— Слушаю.
— Так ты не можешь посмотреть на картинку, как там обстоит дело с этими сердцевидными предметами между ногами у царя?
— Я смотрю — смотрю так, что глазам больно. И хоть ты меня режь, не могу рассмотреть ничего сердцевидного. Даже в увеличительное стекло.
Зажав телефонную трубку между щекой и плечом, я навела лупу на искомый фрагмент росписи.
— По чести говоря, я не вижу даже ног царя. Там, где кончается одеяние и где должны быть ноги, видно только волокнистое вещество, которое, по словам Шаму, вовсе не является волокнистым веществом. А ниже него — царские башмаки. И никаких ног.
— Странно, — сказала Луллу. — Ты абсолютно уверена?
— Приезжай в Каир, помоги мне отыскать ноги царя, — предложила я. — Но ты мне скажешь, какое отношение имеет это нечто сердцевидное к решению загадки сильфия?
— Шаму пишет, что сходство между формой корня на вазе Аркесилая и предполагаемым «плодом» на монете подтверждает гипотезу, что плод на монете — не плод, а корень. И он продолжает: «Если это толкование верно, отпадает одно из главных препятствий на пути, ведущем к опознанию настоящего сильфия древних. Слово за ботаниками, которым надлежит довести до конца исследование на основе этих новых данных».