Я выбрала два старых платья и порезала их на косынки. Когда не хочется ухаживать за головой, можно повязать такую косынку, набекрень, в стиле двадцатых годов – и будет очень модно.
Тишина стояла в доме, особенная, внимательная, живая тишина старого дома и старого города, далекого от заводских труб. В таком городе время от времени должны происходить чудеса. Они должны случаться в этот легчайший час между светом и темнотой, когда весна объяла всё живое. Ничего особенного не произойдёт. Просто прозвучат два звонка – один долгий, другой краткий – но я отделюсь от земли и вернусь к ней не скоро: это чудо тронет меня. Ничего особенного не случится. Мы послушаем музыку, допьём вино и скажем пять слов на двоих. И снова послушаем музыку, даже не глядя друг на друга, но это будет неважно, потому что музыка будет для нас одна. А потом я заварю чай, и он скажет: «Не умеешь заваривать чай». И скажет: «Врёшь, что сама варила варенье». И скажет ещё: «Сегодня опять летал во сне». И скажет: «Жду, когда прилетят соловьи» Всё это будет называться чудом, потому что это невозможно. Всё это могло быть одиннадцать месяцев назад, а сейчас – нет. Я знаю об этом. Но хожу осторожно: боюсь, что скрипнет половица и заглушит звонки – один долгий, другой краткий.
Совсем вечером я вышла из дома. Было тепло, но от земли ещё несло холодком – так бывает весной. Я прошла по улицам в центр и остановилась возле аптеки. Когда-то здесь, на стене этой аптеки, было написано чёрными буквами длинное пугающее слово «Бомбоубежище». Я помнила его, хотя ещё не умела читать, правда, при мне оно уже было перечёркнуто широкой коричневой чертой. Потом стену покрасили, но слово проступало через слой краски, а потом через два слоя краски, напоминая и напоминая о себе. Потом стену облицевали пёстрой каменной крошкой, и слово осталось там, внутри. Те, кто родились позже, уже не знают, что за этой весёлой облицовкой замуровано огромное, чёрное, пахнущее войной слово. И
Из сквера рядом неслись волнующие гитарные переливы, юный, ломающийся голос пел, вкладывая в немудрящие слова всю грусть и томление первой любви:
А-а-тчего-о
Ясный и счастливый мир,
Ка-ак первый снег, растаял…
Вот сейчас возьму, подойду и сяду рядом с менестрелем. Если не прогонит, будем сидеть рядом и петь про первый снег, который всё равно растает по весне. Я вообразила себе менестреля – одинокий, несчастно влюблённый, закомплексованный, с худыми мальчишескими кистями озябших рук. В этот момент я услышала девичий писк, а потом грянул на весь сквер дружный молодой гогот. Менестрель был не одинок. Вокруг него были дружки и подружки – дерзкие, независимые, несовершеннолетние. И весна эта была для них.
Стеклянный параллелепипед телефонной будки в двух шагах от меня. Можно войти, бросить монетку – и в доме, что светит огнями напротив аптеки, человек встанет с кресла, чтобы подойти к своему телефону.
– Привет… – начну я, захлебнусь и замолчу.
– Привет, – устало скажет он.
– Знаешь… – начну я, захлебнусь и замолчу.
– Знаю, – устало скажет он. – Знаю, пришельцы прилетели.
– Мне никто не верит, – скажу я шепотом и почувствую слёзы на щеках.
– Значит, они прилетели только для тебя, – скажет он.
Мы замолчим, моя голова, как и всегда при звуках его голоса, станет пустой, лёгкой, в ней начнут взрываться зелёные и голубые ослепительные звёзды.
– Ну, пока, – скажет он и даст отбой.
А я останусь стоять с трубкой в руке.
Двухкопеечных монет у меня больше нет ни одной, я проела их сегодня днём с Дружком. Да и звонить никому не нужно. Зачем звонить человеку, без которого я прожила целый год, и он меня не искал. Не знал, где я и с кем, не знал, как я болела с высокой температурой, и Оксана с Танечкой меня выхаживали. Не знал, как однажды в Москве у меня украли всё сразу – кошелёк, косметичку, документы, а мне было всё равно. И как я упала в гололёд, а потом долго хромала. А один раз чуть не попала под машину, потому что мне было всё равно. Как я плакала по ночам и не могла засыпать, а днём была самой весёлой, самой нарядной и самой отчаянной и остригла волосы совсем коротко, и выходила без шапки под дождь и под снег – и всё потому, что мне всё было всё равно.
Одиннадцать месяцев моей жизни – короткое отчаянное лето, безысходная осень и долгая, холодная, изнуряющая зима.