Гельмар, конечно, написал хозяйке дома трогательные стихи по случаю отъезда и, прежде чем передать их в руки молодой женщины, счел нужным прочесть вслух. Кетти тоже пожелала послушать новое произведение поэта, один Генрих, по обыкновению, не проявил никакого интереса к таланту своего друга. Увидев в его руках лист почтовой бумаги, он вдруг заявил, что забыл уложить в сундук какую-то вещь и должен пойти в свою комнату.
– Я слышал трогательное послание Гвидо вчера вечером, он читал мне его! – улыбаясь, сказал Генрих.
– Какие глупости! – раздраженно воскликнул тайный советник. – Неужели ты не можешь прослушать такую чудную вещь два раза?
– Оставьте его, – вмешался Гельмар, ласково положив свою руку на руку старика. – Он совершенно равнодушен к поэзии, но в этом не виноват!
– Он, кажется, совершенно равнодушен и к тому, что расстается с нами! – с затаенной горечью заметила Эвелина. – Мне думается, что он не дождется того момента, когда, наконец, подадут экипаж.
Генрих уже давно был за дверью и не слышал слов молодой женщины.
Гвидо начал читать при благоговейном молчании своих слушателей. На глазах у дам появились слезы, даже тайный советник достал из кармана платок и провел им по своим влажным глазам. В заключение и сам автор растрогался до слез.
Генрих, по-видимому, не особенно торопился уложить забытую вещь, так как направился не в свою комнату, а пошел по коридору и открыл дверь в маленький кабинет хозяйки дома, находившийся в конце коридора.
В комнате было лишь одно окно, выходившее в сторону леса, и хотя день был яркий и солнечный, в кабинете был полумрак и прохлада. Небольшая комнатка с мягкими коврами, шелковой мебелью оливкового цвета, такими же занавесками и цветами на окнах производила впечатление необыкновенного уюта. Над кушеткой висел портрет, написанный масляными красками и изображавший прелестного ребенка. Генрих знал эту девочку в белом платьице с короткими, вьющимися волосами, но его взгляд лишь мелькнул по портрету будущей невесты и остановился на маленькой акварели, висевшей под портретом Кетти. Очевидно, эта акварель была написана тогда, когда отец Кетти сделал предложение своей восемнадцатилетней родственнице – Эвелине. Стройная юная девушка вряд ли была лучше двадцатитрехлетней вдовы, только в выражении юного лица не было того страдания, какое было теперь у Эвелины, да темные большие глаза не смотрели безнадежно грустно; напротив, они сверкали молодым весельем и задором.
Генрих несколько минут стоял перед портретом, впиваясь взглядом в дорогие черты и позабыв все на свете.
– Ах, Господи, что же я теряю время! – вдруг воскликнул он. – Надо воспользоваться свободной минутой, пока Гвидо проливает слезы разлуки. Вчера я никак не мог совершить задуманную кражу, может быть, мне удастся сделать это в последнюю минуту!
Молодой человек подошел к письменному столу, стоявшему у окна, и быстрым взглядом окинул изящный письменный прибор и книги, лежавшие на столе. Стихотворения Гвидо Гельмара в великолепном переплете занимали первое место. Генрих нетерпеливо отбросил книгу в сторону, насмешливо подумав:
«Слава Богу, моя прекрасная «альпийская фея» покоится не среди этих глупостей. Это была какая-то другая старая книга с пожелтевшими страницами. Где она может быть? Ах, вот!»
С этими словами он вытащил из-под пресса какую-то старую книгу, по-видимому, служившую для засушивания цветов. Когда молодой человек открыл ее, то сразу увидел свою «альпийскую фею», лежавшую на тонкой папиросной бумаге. Цветок был тщательно, заботливо засушен; он не изменил ни формы, ни цвета, только пурпурная чашечка превратилась в темно-лиловую, но золотая коронка сохранила всю свежесть красок. Рядом с цветком лежал листочек бумаги, на котором рукой Генриха было написано маленькое стихотворение о «цветке счастья».
– Собственно, это будет воровство, – нерешительно пробормотал Генрих, – но ведь я, в сущности, беру лишь то, что принадлежит мне. Разве я не имею права взять обратно свой подарок?
Молодой человек уже протянул руку за цветком, как вдруг позади себя услышал чей-то голос:
– Генрих, каким образом вы очутились здесь?
Кронек вздрогнул, точно его, действительно, уличили в воровстве. Как пойманный преступник стоял он перед Эвелиной, опустив глаза, с красным от смущения лицом.
– Я думала, что вы наверху, в своей комнате! – удивленно проговорила хозяйка дома.
– Вы, вероятно, недоумеваете, что может делать непрошенный гость в вашем кабинете, почему он стоит у письменного стола? – спросил Генрих, быстро овладев собой.
Молодая женщина промолчала, но на ее лице осталось выражение крайнего изумления.
– Я пришел сюда для того, чтобы совершить кражу. К сожалению, я не могу отрицать свою вину, так как вы застали меня на месте преступления. Я собирался похитить вот эту драгоценность! – прибавил он, указывая на цветок.
– Почему же вы не потребовали своей собственности обратно? Вы имеете на нее неотъемлемое право, так как рисковали жизнью из-за этого цветка.
– Это неважно! Я двадцать раз рисковал своей жизнью, карабкаясь по горам, – возразил молодой человек. – Теперь я хотел взять цветок на память о том вечере, когда вы прочли мне нотацию; она глубоко запала мне в душу, только я стыдился признаться в этом.
Эвелина подошла ближе к столу и с упреком проговорила:
– А теперь, вероятно, стыдитесь показать, что вам жаль уехать из виллы Рефельдов. Ваше равнодушие в минуту разлуки очень огорчило меня.
– Неужели вы помнили, что я вообще существую на свете? – с глубокой горечью возразил Генрих. – Гвидо полностью овладел вашим вниманием, и меня поражает, что вы могли заметить мое настроение!
Эвелина промолчала. В гостиной только что торжествовал Гельмар, он не сомневался больше, что своим последним произведением одержал полную победу над сердцем интересной вдовы, которая при последних словах стихотворения «Прощайте, прощайте» так расплакалась, что вынуждена была уйти из комнаты.
Теперь слезы на глазах молодой женщины высохли, и счастливая улыбка заиграла на ее бледных губах.
– Генрих, – тихо произнесла она и хотела сказать еще что-то, но он остановил ее воскликнув:
– О, ради Бога не называйте меня Генрихом! Когда папа говорит «Генрих», это означает, что он сердит на меня. От вас я тоже всегда слышу «Генрих», вероятно, потому, что всегда нахожусь в немилости у вас. Назовите меня хоть раз на прощанье моим уменьшительным именем «Генри», как зовут меня все.
Молодая женщина несколько секунд колебалась, точно ей было трудно исполнить просьбу своего будущего зятя, и, наконец, произнесла:
– Иногда я вас совершенно не понимаю, Генри. Возьмите свой цветок, который вы мне дали в залог того, что избавитесь от своего легкомыслия, но ваше обещание останется при мне!
– Да, и вы увидите, что я исполню его! – воскликнул Генрих с сияющими глазами.
– Я увижу? – с сомнением и глубокой грустью повторила Эвелина. – Нет, Генри, вероятно, мне не суждено будет увидеть вас больше. Я передам ваше обещание Кетти, и вы должны будете перед ней выполнить свое обязательство.
– Я знаю, что в последнее время вы чувствуете себя хуже, – сказал Генрих, – но возлагаю большие надежды на доктора Эбергарда. Мой отец и Гвидо, конечно, бранят меня за то, что я привел сюда этого чудака-доктора, но я верю ему безгранично. Неужели вы тоже упрекаете меня за Эбергарда?
– Нет, Генри, я знаю, что у вас было хорошее намерение – вы хотели облегчить мои страдания, и я вам очень благодарна за это; но вы, разумеется, не станете настаивать на том, чтобы я лечилась у человека, своей грубостью доводящего меня до нервных припадков.