— Сюда пастухи скот загоняют. От волков ли, от грозы-ненастья, — поделился Ирга.
— Шут с ними, с пастухами. Ты лучше ответь, долго еще идти? — спросил Браго.
— Поплутаем, доблестный господин рыцарь, поплутаем. Вот как Гибельный перевал пройдем и Каменные ворота минуем, так и станет полегчей.
— Что еще за гибельный перевал? — спросил воин, и тотчас прикусил язык. Но поздно. Нашему проводнику только того и надо было.
— А как же ему не быть гибельным, коли тянется он на сотни шагов по скалам и грозит кончиной неминучей, — оживился горец. — Высоки те скалы, вершинами своими сшибают облака, но выше скал летают огнеглавые орлы, грозя утащить зазевавшихся путников. Свирепствуют на перевале лютые ветра, с ног валют, норовят сдуть вниз, в реку, а оттудова непременно к Хозяину Вод. Всем известно, что и озера, и реки-речушки, и ручейки малые текут в его царство, да мало кто знает, что там их путь только начинается. Собирает Хозяин Вод своим посохом озера и реки, и ручейки малые воедино да направляет прямиком на небеса. Зачем? А затем, чтобы могли они на землю дождем излиться. Так заведено издревле, таков порядок вещей. Когда же наступает сезон дождей и выдается у Хозяина свободная минутка, выходит он из своего подводного царства и, приняв облик человеческий, ищет наперсника, который бы коротал с ним века в хрустальном дворце.
Раз пастух, застигнутый грозой, остановился в пещере. Костер развел, сел обсушиться. И тут в самый разгар ливня заходит в пещеру путник. Ростом высокий, борода белая землю метет, волосы седые под обруч забраны. В такой ливень до нитки промокнешь, а человек скинул плащ, а платье-то под ним сухое! Смекнул тогда пастух, что гость непростой к нему пожаловал, но виду не подал. Пригласил к костру, выбрал из стада барана черного, тучного, зарезал не жалеючи. Как зажарился баран-то, взял пастух самые сочные куски, сдобрил их травами ароматными и предложил гостю. Не довелось прежде Хозяину Вод баранины пробовать, так понравилось ему предложенное кушанье, что в один присест он целого барана умял. Да только неспроста пастух травы сыпал, была у него одна травка заветная на долгий сон. Вот и сморило Хозяина, а как проснулся — пастуха со стадом и след простыл.
— Врешь ты про своего Хозяина Вод, — не выдержал Браго. — Есть только один Создатель всего сущего.
— Есть я, а есть доблестный господин рыцарь. Разве я мешаю доблестному господину рыцарю быть? Есть Создатель, а есть Хозяин.
— Создатель есть, а Хозяина нет и в помине. Ересь твой Хозяин.
— Доблестный рыцарь ошибается. Карданга нынешней весной разлилась, и тучи черные сошлись над Медведь-горой, и земля не успевала впитывать дожди, и мертвая рыба падала с неба. Так Хозяин гневался, жертвы требовал.
— На все воля Создателя.
— Опять доблестный рыцарь путает глупого Иргу. Ирга слышал, как бают про Создателя. Ирга запомнил. Милостив Создатель, не станет он на людей смерчи слать да рыбу губить. И жертва ему — слово заветное да лучинка-щепочка, а Хозяина словами не заговоришь, ему барана надобно черного, тучного. Как зарезали барана по весне-то и кровью его воды Карданги напоили, так и стихло ненастье, утихомирился Хозяин.
— Язычники поганые. Идолопоклонники. Выжечь бы вас поголовно.
Споры были не по части Браго — вступал он в них весьма охотно и увязал по уши, а выпутаться с честью ему не доставало ума.
— Да будет дозволено Ирге возразить, доблестный господин рыцарь. Даже в ваших храмах стоят каменные святые. А мы поклоняемся воде, горам, небу и звездам в вышине. Наша вера чиста.
— Все одно, безбожники. Только язык о вас марать пустыми речами.
— Зря вы так, доблестный господин! Пустых речей не бывает. Просто иной валит слова кучей вперемешку, вот смысл и теряется, а другой повертит, покрутит, здесь добавит, там убавит — и занятная картинка выходит. Дед Ирги сказителем был знатным, ни одна свадьба, ни одни похороны без него не обходились. Отец Ирги толк в словах понимал, едва начинал говорить, все сельчане собирались послушать. Ну, и Ирга помаленьку…
За горца внезапно вступился Драко:
— Дались они тебе, Браго! Темные племена — во тьме родились, сквозь тьму идут, во тьме и сгинут, так и не разглядев истинного сияния. Да только потешаться над чужой верой все равно, что уподобиться Творца хулителям. Ведь вера из самого нутра человечьего проистекает. Ну, не было у горцев проповедников, так придумали они себе законы, какие смогли. Все лучше, чем в беззаконии жить.
Для Драко это была необычайно длинная речь. Отметил это и Браго:
— Как ты мудрено поешь! Сам никак выдумал?
— Отчего же сам? Арнавульф придумал, этот, Триарский. А я за ним повторил…
V. Через перевал
Я никак не мог отогреться. Костер прогорел, а следом ушло тепло. Прочие давно спали, лишь я ерзал, ища удобства. Сырая одежда студила кожу. Мышцы била противная мелкая дрожь. Порой в пещеру задувал ветер, забрасывал пригоршни сбитой в комья воды — назвать это снегом не поворачивался язык. Вот сейчас засну, думалось мне, да и околею во сне. И останусь вековать в этой пещере на радость Иргиному Хозяину. Кто знает, может, и не брешит горец — больно уж складно у него выходит. А что не видел я его Хозяина, так и Создателя нашего я тоже не видел. Здесь, в горах, храмы далеко, зато горские боги под боком.
От входа послышался шорох. Я вскинулся и уставился во тьму. С высоты превышающей человеческий рост на меня глядели глаза. Были они совсем змеиные: с черным провалом зрачка, с крапчатой желтой радужкой, озаренной мертвенным светом. Вокруг раздавался храп. Разве никто не чует опасности? Или эту опасность накликал я сам — думал о Хозяине, вот и подманил его дурными мыслями, и теперь он явился, чтобы утянуть меня в царство вечного холода. Как там Ирга сказывал? Бараном надо откупаться черным и тучным? Да где ж я среди ночи барана-то раздобуду?! Хоть сам становись на четвереньки и блей!
Я и впрямь стал на четвереньки и медленно пополз назад, пока не уперся пятками в стену пещеры. Глаза приблизились, прикрылись на мгновение кожистыми веками, и, умытые, засветились пуще прежнего. Я приготовился заорать. Рот мой запечатала ладонь. Я забился, пытаясь освободиться из смертельных объятий.
— Не блажи! — раздался шепот. Успокаивающе звякнули бубенцы. — Людей перебудишь. Иргиных россказней наслушался? Э-э-э, да ты совсем закоченел. Ну-ка…
На меня опустился теплый кокон. Он пах потом, сталью и прокаленным на солнце песком. Благодарность и сомнения перемешались в моей душе: сперва колдун одарил меня саблей, теперь отдает свой плащ.
— Но как же… ведь снег, и ветер…
— Тебе нужнее. Не родился еще тот ветер, который посмеет выстудить меня.
Этот жест как нельзя лучше определял суть колдуна. О нет, я отнюдь не тешил себя иллюзиями — как был, так и остался я лишь картой в его раскладе. Правда состояла в том, что подобным образом Альхаг относился ко всем, и в первую очередь к самому себе. Он оценивал людей по степени их важности для того дела, которому хранил верность, и глупо было обижаться на него за это, как глупо обижаться на грозу, или ливень, или пожар. В своем стремлении к цели Альхаг был воплощением стихии, но в отличие от стихии, маг заботился о тех, кто шел вместе с ним, нередко отказывая себе в насущном.
Наблюдая Альхага день за днем, я перестал воспринимать его как колдуна. Я привык к необычайной его внешности, к бесшумной походке, к змеиной плавности движений — в конце концов, он был воином. Своею силой, умом и жизненным опытом Альхаг превосходил всех, кого я знал. Он держался властно и распоряжался чужими жизнями, точно имел на это полное право, но его странности вполне укладывались в привычные человеческие рамки. Ни разу я не застал Альхага за действиями, которые молва приписывала магам: он не чертил пентаграмм, не жег черных свечей, не поднимал из земли мертвецов. Он говорил, ел, пил и даже ругался как человек. Солнце палило его наравне со всеми, дождь тек с волос его за шиворот — на моей памяти Альхаг ни единожды не сделал попытки избавиться от неудобств. Но потом все-таки случилось нечто, раскрывшее мне глаза на ту пропасть, что отделяла колдунов от простых смертных.