Они подошли с закатной стороны — темные фигуры, прорехи в сияющем диске солнца. Вечерний воздух цветом напоминал янтарь. Как мушки, мы увязли в этом расплаве на противоположных краях долины, словно на двух чашах гигантских весов. Кощунством казалось проливать кровь среди окружающей нас красоты и сонного покоя, но выбора не было — чаши весов пришли в движение.
Костяная тварь на рукояти дареной сабли нетерпеливо подрагивала в моей ладони. Кровь стучала в висках. Пульсация крови передалась твари, и она рвалась в бой. "Доверьсссся, — шипела тварь, — я не ссссолгу". Я поглаживал ее и шептал в ответ: знаю, знаю, что не солжешь. Мои спутники были предельно собраны. Глядя на них, я думал о бесчисленных схватках, из которых они вышли победителями, и эти мысли странно успокаивали меня.
Когда вечерняя тишина раскололась звоном стали, я отбросил сомнения и начал действовать. Мой противник был намного крупнее меня, лицо его прорезали морщины, знаменуя опыт и прожитые годы. Мне следовало испугаться, но на меня нахлынул тот самый азарт, который одновременно служил моей удачей и проклятьем. Мой умудренный опытом враг не ждал такой прыти. Он привык к заученным схемам боя, а я до отчаяния хотел жить. Сначала я защищался, испытывая пределы своих возможностей. Уличный вор, сын шлюхи, я сражался против настоящего воина, и это придало мне уверенности. От защиты я перешел к нападению.
Клинки наши столкнулись и разошлись. Я взмахнул саблей. Он отразил удар и ответил серией коротких быстрых атак. Всей кожей я чувствовал его ярость. Он был немолод, любил поесть и запить трапезу вином. Он злился оттого, что надежды на легкую победу не оправдались, злость подгоняла его, выматывала, заставляла ошибаться. А я напротив любил его, своего врага, и любовь придавала мне сил. Он не сделал мне ничего плохого, не считая желания убить меня, но это было не в счет, ибо все-таки я убил его первым.
Я едва успел обернуться, чтобы заметить падающий сверху меч. Вытащить увязшую в мертвом теле саблю не хватало времени. Ведомый инстинктом, я рухнул навзничь. Ладонь сама нащупала верный кинжал. Когда меч взрезал землю в волоске от моей головы, я выпрямил руку и отпустил кинжал на свободу. Узкое лезвие прорвало кольчугу и плоть нападавшего, позволяя мне выиграть время.
Я был окрылен своей первой победой в бою. Звон клинков звучал для меня сладчайшей музыкой. Движения были легки и стремительны. Сабля становилась на пути летящей смерти, обращая ее вспять. Как в виденном сне, я подстраивался под ритм противника и в какой-то момент слился с ним воедино. Я словно бы стоял перед зеркалом и говорил сам с собой на языке звенящей стали. И когда сверкающее острие вонзилось мне в грудь — о, неизбежный акт самоубийства! — я почувствовал, как воспламенились и выгорели дотла мои внутренности, и сердце зашлось от боли, и победный крик мой был криком агонии.
— Подменыш, Подменыш, очнись!
— Он ранен?
Голоса терялись в тумане. Стайка бабочек порхнула у меня над головой, пощекотав крылышками, — порхнула и устремилась прочь.
— Сомневаюсь. Крысы живучи.
Раздался звонкий шлепок, и туман немного рассеялся. Еще шлепок. Так это же бьют по моим щекам! Я потянулся, ухватил нечто, доставлявшее мне беспокойство, и дернул изо всех сил.
— Но-но, полегче! Я его, можно сказать, с того света вызволил, а он в благодарность меня калекой оставить удумал!
Ворчал как всегда Браго. Однако и тяжелая же у него рука! А то, что показалось мне бабочками, это Сагитта. Судя по голосу, колдунья не на шутку взволнована. Если для привлечения ее внимания требуется всего-навсего умереть, то я готов умирать хоть по дюжине раз на дню.
— Я в порядке, — пробормотал я.
И это было правдой: мир виделся четко, в ушах не шумело, руки-ноги сгибались и даже зубы были целы. Мне мечталось лишь, чтобы меня оставили в покое — при своем ремесле я привык избегать лишнего внимания.
— Напрасно вокруг него суетитесь. Упал мальчишка в обморок от страха, с сопливыми юнцами еще не такое случается. А, Подкидыш, порты сухие?
Данко так и не простил мне подаренной Альхагом сабли и при каждом удобном случае норовил зацепить. Сам-то воин выглядел безупречно: прическа — волосок к волоску, на лазоревом сюрко ни прорехи, ни пятнышка. Смотрит сверху вниз, насмехается, оглаживает рукоять меча, торчащую из филигранных ножен.
— Это не обморок, — неожиданно вступился в мою защиту колдун. Он тоже разглядывал меня, и его прищур сулил очередные расспросы. — Идти можешь?
Позади колдуна сокрушенно зацокал Ирга:
— Ай-яй-яй, благородные господа, припозднились мы, ой-ей-ей припозднились. Ирга чаял к Каменным воротам вас нонече вывести, а теперь придется утра поджидать.
Слова горца были встречены ропотом:
— Какого еще утра?
— Это что же получается, мы трапезничать подле мертвецов должны? И спать при них?
— Весьма справедливо: пусть неупокоенные хранят наш покой.
— Да не хорошо оно. Схоронить бы…
— Может, еще и молитву над ними прочесть прикажешь?
Ирга терпеливо дожидался, пока страсти утихомирятся. За кажущейся угодливостью этого маленького человечка скрывалось огромное чувство собственного достоинства. Переубедить его в чем-либо было ой как непросто.
— День уходит, ночь скрывает пути. До темноты как есть не поспеем, а в темноте по горам бродить — верная погибель.
Ему ответил Альхаг:
— Твое дело вести. Свет будет.
Отчего-то я ждал, что по слову колдуна солнце остановится на небосклоне. Но этого, разумеется, не случилось. Огненный диск, как ему и было положено, скрылся за горами. Однако в наступивших сумерках и упавшей следом за ними тьме окружавшие нас предметы сохранили свои очертания, хотя и абсолютно утратили цвета. Земля, камни, деревья и кустарники, высохшие листья на ветках и подернутые инеем травы точно подернулись искрящейся серебристой дымкой. В этом зыбком сиянии мы продолжили путь. Горец уверенно вел нас по каким-то ведомым ему приметам, и я бросил ломать голову над странностями освещения.
Каменными воротами Ирга называл крепость, выстроенную в скале. Наружная и единственная стена ее вздымалась на недоступную взгляду высоту, чернильным пятнами темнели окна и стрельницы. Ко входу пришлось подниматься, но это уже не вызывало удивления. На вершине подъема лежал огромный камень, которым мы завалили входное отверстие.
В крепости было два зала: узкий и вытянутый внешний с рядами прорезей-окон напоминал галерею, в нем явно прослеживалось участие человека; внутренний, округлый и гулкий, глубоко вдавался в толщу скалы, его плавные своды выдавали естественное происхождение. Судя по всему, прежде это была обычная пещера, которой воспользовались создатели крепости. Там и затеплили костер. Воины собрались вокруг, хвастаясь своими победами:
— Нет, ну как я его разделал!
— А не он ли прежде разделал тебя?
— Выдумаешь тоже — он меня! Право, Данко, не все тебе на собственное отражение в ручьях заглядываться, иногда не мешало бы и по сторонам посмотреть. У него был воо-от такой палаш, но все-таки я его…
Показывая длину вражеского клинка, Браго широко развел руки, и тень его на своде пещеры повторила это движение, образовав разинутую пасть. Заметив это, Данко тотчас наградил пасть витым рогом из рукояти своего меча, а Драко дополнил ее парой загнутых клыков. Взрослые мужчины дурачились, как дети, беззаботно заигрывая с тенями: приделывали друг другу огромные носы и уши, собирали крылатых змей и гончих псов с горящими глазами, а после дружно охотились на порожденных чудовищ.
Принц не принимал участия в веселье. Он все больше и больше походил на куклу, которую дергают за ниточки, и она безучастно бредет вперед, послушная воле кукловода. Мне стало жаль его. Сложно читать в людских душах, но как знать, вдруг надменность Ариовиста была лишь личиной, под которой таилось неизбывное одиночество, замешанное на невозможности сделать первый шаг навстречу тому, кто ниже тебя по рождению. Тем более, когда тебе служат, повинуясь вассальной клятве, но не торопятся одарить простым человеческим теплом.