Мантикор завел меня на зыбкую почву — я вынужден был спорить о предмете, которого не понимал.
— В отличие от магов, мои рыцари не посягают на человеческие души, — тем не менее возразил я.
— Не посягаете на души? — Шаула расхохотался. — Что ж, вы не мараетесь, верно. Однако охотно пользуетесь теми, которые прибрали для вас другие. Смерч, поднявший вас на свое крыло, был ничем иным, как освободившимися со смертью Альхага душами. Вы не знали? Помилуйте, принц, так ведь Альхаг был гвинотом, а гвиноты испокон веков колдовали на крови! В этом свете и самоназвание их — хозяева ветров приобретает иное звучание — не только всадники, но и властители душ. Ваш придворный любимчик был знатным душегубом! Так что, отрубив ему голову, я немало поспособствовал освобождению невинно загубленных жертв.
Возможно, увещевания Мантикора и убедили бы настоящего принца. Я же не принимал их с первой минуты разговора, и потому они не стали для меня искусом. Чересчур часто видел я пренебрежение к человеческой жизни, чересчур долго считал его одним из омерзительнейших проявлений естественного хода вещей. Я перестал бы себя уважать, согласись на предложение колдуна, а уважение к себе долгие годы было единственным моим достоянием.
— Дурной тон — устилать свой путь к власти мертвецами. Погибнут ли они от моего меча, падут ли от вашего, либо попросту замерзнут, это скверно пахнет, — отвечал я Мантикору. — Беседы о смерти утомили меня. Посторонитесь теперь, я желаю почивать.
XVII. Тучи сгущаются
Со всеми перипетиями я вернулся в свои покои за полночь. Камердинер в натянутой задом наперед ливрее, медлительный и неловкий со сна, вышел меня встречать. В ночной тишине каблуки моего богомола щелкали громче обычного. Я отослал его, но вскоре о том пожалел — в присутствии камердинера Сагитта относилась ко мне, как к особе королевской крови, если же рядом не случалось свидетелей, то и колдунья не брала на себя труд церемониться.
— Ты что творишь?! Разговаривал с Мантикором!
Я не стал отпираться:
— У нас состоялась довольно содержательная беседа о природе колдовства. Мантикор предлагает мне помощь в достижении трона, взамен он жаждет сделаться его лейб-магом.
— Чтобы узнать это, не стоило рисковать. Его намерения ясны, как день.
Сагитта отчитывала меня, точно нашкодившего мальчишку. Я разозлился:
— Ясны для тебя, однако меня ты просветить не торопишься. На кону моя голова, я не стану играть вслепую.
— Твоя голова была в гораздо большей опасности, когда остался с Шаулой один на один!
Беспокойство колдуньи было приятно мне, хотя я и не понимал его причин:
— Не ты ли уверяла, будто прежде убийства Мантикор попробует договориться? Так и случилось. Мертвец навряд ли сможет обеспечить его доходным местом.
Сагитта медлила с ответом, не желая признавать за собой ошибки. Она прошлась от стены к стене — от ширмы, расписанной теряющимися во мраке птицами, до украшенных затейливой резьбой дверей. Остановилась. Огладила львиную голову на дверной ручке, подергала кольцо в зубах зверя. Я ждал.
Нехотя колдунья молвила:
— Похоже, я просчиталась. Со дня своего приезда во дворец Шаула трижды пытался отравить тебя и дважды подсылал убийц.
— И ты скрывала?!
— Я обещала тебя защищать. Вы, мужчины, любите выставить себя героями, для меня же главное видеть тебя живым. Раздевайся.
С своей свободной от всякого тщеславия целеустремленностью Сагитта была истинной ученицей Альхага. Она говорила твердо, без намека на кокетство, однако я не удержался и поддразнил колдунью:
— Ты соскучилась за мной?
В гневе Сагитта была необыкновенно хороша. Свет дотлевавших в камине поленьев очерчивал ее четкий профиль, выхватывал грацию ее движений. Поднятая с постели, она облачилась в мою сорочку, небрежно застегнув ее на пару пуговиц, и я мог любоваться, как под тонкой тканью в такт частому дыханию вздымается грудь колдуньи. Отблески душевного волнения добавляли краски губам и блеска глазам Сагитты, а что до морщинки между бровей, я знал с десяток способов ее стереть. Мне отчаянно захотелось услышать из уст колдуньи, что я небезразличен ей, пусть исключительно в качестве будущего короля. Разумеется, я мог это слышать от кого угодно, кроме Сагитты.
— Не за мной, а по мне. Ты ранен. И я хочу увериться, что пока я отвожу от тебя мечи и стрелы, ты не скончаешься от яда и не подхватишь пневмонию, блуждая по подворотням Къертан-Къярна.
Похоже она даром времени не теряла. Что еще удалось ей выведать? Я бы хотел сохранить в тайне содержание разговора с Нинедетт. Колдунья была последним человеком, от кого я желал бы получить благословение на брак, а иного не приходилось ждать от ученицы лейб-мага, жизни не пожалевшего ради воплощения своей мечты.
Надеясь отвлечь Сагитту, я принялся разоблачаться, не переставая молоть языком:
— Раны зарастают на мне, как на собаке. Смотри, какой я живой. Еще немного, и я дойду до места, где жизнь прямо-таки кипит ключом.
Скабрезность была моим способом избавиться от напряжения — день выдался богатым на события.
Последствия не заставили себя ждать. В воздухе витала опасность. Я не видел ее, но безошибочно мог предсказать, как предсказывают ненастье старики или увечные. Что-то сдвинулось в окружающем мире, и где-то оголились пустоты, из которых тянуло стынью. Обращенные ко мне взгляды придворных сделались колкими, а приветствия их — прохладными, и вместе с тем я отмечал повышенный интерес, как было, когда я только пожаловал во дворец. Сам я с тех пор не завел новых привычек, а значит, любопытство придворных подпитывалось извне.
Гадать пришлось недолго. И шестидневья не миновало, как Услад, непосредственный и нетерпеливый, подступил ко мне с расспросами:
— А правду ли о вас говорят?
— Ну, наверное, чтобы ответить, правдивы разговоры или нет, я прежде должен их услышать.
— И вовсе незачем, я вам и так перескажу, — пажонок огляделся по сторонам и снизил голос до шепота. Последнее было излишне — нарочно или нет, но Услад подгадал момент, когда из комнаты вышли все, кроме колдуньи, однако мальчишку влекла игра в тайну. — Говорят, будто бы вы не принц, а просто притворяетесь принцем, как чародейское дитя-Подменыш.
Мое имя, абсолютно чуждое раззолоченному миру дворца, прозвучало предвестником бури. Я вздрогнул. Сагитта прошипела:
— Я убью его! И все отравленные клинки мира его не спасут.
Я догадался, что она говорит о Мантикоре — сделав меня мишенью для пересудов, колдун мстил за мой отказ.
— Убьешь, — кивнул я Сагитте, а сам подумал, что не допущу поединка между ней и Шаулой. Я не мог отказать колдунье в умении владеть мечом, однако Мантикор отрубил голову Альхагу, и это делало его опасным противником.
Увы! Одного моего желания было недостаточно, чтобы предотвратить надвигающуюся беду.
Свет не видывал охотника более заядлого, нежели арл Годерикт.
"На земле или в небесах, — любил повторять арл, — способно ли что сравниться с жарким дыханием загнанного оленя, с хрипом вепря, когда копье выходит у него между лопаток? Ничто так не скрашивает уныние повседневности! Охота — вот удел настоящего мужа, вот та непреложная истина, ради которой стоит жить и даже принять смерть не жалко".
Королевской страсти служили егеря и сокольничьи, резвые рысаки и приставленные ходить за ними конюхи под началом грозного управляющего. На псарне содержались борзые, гончие, ищейки; им подавали отменное мясо, в то время как неотлучно состоявшие при них слуги питались объедками и получали за свой труд горсть медяков.
На охоту выдвигались рано, когда слепое солнце только выкатывалось на небосклон и плыло низко, цепляясь за голые ветви деревьев. Короля сопровождала свита придворных. Охотники облачались в сюрко, стиснутые поясами в талии, но разрезанные по бокам для полноты движения, на ногах их были узкие штаны и высокие сапоги с золотыми шпорами. Поверх сюрко охотников согревали короткие плащи с подбитыми мехом рукавами.