Мантикор замахнулся снова, однако внезапно пошатнулся, прерывая движение, и начал заваливаться на бок. Доспех его подернулся сетью трещин, как трескается от удара кусок льда, и осыпался со звоном. Осколки таяли, через снег уходя в землю. Черным дымом развеялся хищный шлем. Черты колдуна исказила агония: она бежала через его лицо, и все маски ее были в равной степени страшны. Однако, как порой это бывает, совершенное уродство влечет нас не меньше совершенной красоты. Я неотрывно следил за Шаулой, и должен признаться, что остался вполне удовлетворен его смертью.
Когда колдун затих у моих нос, я поднял со снега рассеченный цветок. Благоухание его не иссякло. Забегая вперед, скажу, что оно не померкнет и десятилетия спустя — записывая эти строки, я держу мой цветок в руке, и даже высохший, он пахнет сильнее свежесрезанных роз. Порой, оставшись один, я позволяю себе забыться, глубоко вдыхая источаемый им аромат: "Цветок Смерти!" повторяю я то, что прошептал тогда, благоговейно сжимая разрубленные лепестки.
Мудрые люди говорят, что память запахов в нас крепче любой другой. Этот запах — нагретого меда, осиянных солнцем полуденных трав и раскаленного песка, запах, сберегший мне жизнь, навсегда останется для меня свидетельством мечты, неуловимой и несбыточной. Он действительно был знаком мне, ведь я читал его на коже Сагитты.
XX. Как под лед
Наш поединок с Мантикором продолжался более трех часов. Я определил это благодаря солнцу, которое успело миновать свою высшую точку и теперь плавно нисходило к закату. Я чувствовал себя страшно истомленным. Мой великолепный доспех был изуродован вмятинами и зазубринами от ударов, запятнан кровью. Плащ с горностаевой оторочкой изорвался в клочья. Сабля тоже пострадала — она искривилась, лезвие клинка покрылось глубокими щербинами, конец погнулся. Я мечтал лишь об одном — лечь на снег и глядеть, как через высокое небо скользят облака. Каждое грезилось мне лодкой, пересекающей от берега к берегу гладь реки, и казалось, будто я сам, покачиваясь, плыву на облачном суденышке по водному простору.
Услад попытался помочь мне подняться, но ему не хватило сил. Выручили Браго и Драко. При поддержке воинов я выпрямился. Вокруг бушевала толпа. Я слышал ликующие крики, видел обращенные ко мне лица, перерезанные улыбками. Из последних сил стянул я с головы шлем и улыбнулся в ответ. Восторг сотни людей тек сквозь меня, как по весне проходят сквозь древесные стволы живительные соки, наполняя небывалой легкостью. Он был пьянящим и сладким на вкус, и плотным наощупь, какими могли бы быть распахнутые крылья, кабы люди рождались крылатыми. Толпа ревела единым живым существом, этаким зверем, которого мне удалось приручить. Впервые находясь на перекрестье взглядов, я чувствовал восторг, а не панику.
— Слава арлу Аривисту! — донеслось из задних рядов.
В ушах у меня шумело, голова кружилась, горячая кровь стекала через латную рукавицу и капала на снег. Уж не ослышался ли я? Но возглас был подхвачен сотней глоток, над шанкло грянуло:
— Слава! Слава арлу Ариовисту!
Победа над колдуном столь возвысила меня в глазах северян, что эти суровые люди наградили меня высочайшим титулом, не требуя подтверждения его на поле брани. Они называли меня арлом — вождем, за которым готовы идти в сражение. Крики толпы наполнили меня невероятной гордостью. Я поискал глазами Сагитту, чтобы она разделила со мной триумф, но место на трибуне подле принцессы пустовало. Я вспомнил, какой ценой давалось Сагитте колдовство. Если колдунье стало плохо, вряд ли она захотела бы иметь свидетелей своей слабости.
Всем весом оседая на поддерживающих меня воинов, я покинул ристалище. Объединенными стараниями Браго и Драко я был препровожден во дворец, где лейб-медик занялся моими ранами. Удерживать ясность рассудка казалось невыразимо трудным. Голова моя кружилось сильнее и сильнее, я соскальзывал в сон. Воодушевление постепенно сходило, ему на смену во всем теле воцарилась боль. Цепкая ее хватка как нельзя лучше напоминала мне, что я остался в живых: эти ноющие при каждом вздохе ребра! это пульсирующее, точно охваченное пламенем, плечо!
— Глотните, ваше высочество! — предложил Браго.
От всех болезней воин признавал только одно средство. Дрожащей от усталости рукой я принял флягу. Брага бежала по подбородку и стекала на запятнанное кровью исподнее.
Вечером грянул бал: в жаркой ласке свечей, в переливах хрусталя, в шелесте шелков и шорохе парчи, в душном мареве пудры, благовоний и пряных вин, в смехе, в звоне сходящихся кубков. Пьяный не сколько брагой, сколько усталостью, я хорошо помню тот бал и одновременно не помню его совсем. В памяти сохранились детали, точно плиты мозаичного панно в обветшалом замке — четкие и ясные, с присущим каждой собственным узором, но вместе с тем лишенные малейшей взаимосвязи, одно сплошное мельтешение, цветной калейдоскоп без смысла.
Я помню собственный восторг и усталость, однако скорее додумываю ведущиеся за столом беседы. Я помню огромный пирог, в котором была спрятана стайка птиц, когда пирог разрезали, пернатые пленницы покинули свое узилище и взмыли под потолок, оглашая воздух сладкозвучными трелями. Я помню марципаны, украшением которых были цветы и листья из чистого золота, между тем, если вы спросите меня о вкусе подаваемых кушаний, мне останется лишь растерянно покачать головой. Я помню шумную братию танцоров и миннезингеров, наполнившую зал, однако тщетно ищу в памяти оправданье их присутствию.
Посреди веселья, будучи главной ему причиной, я тем не менее ощутил настоятельную потребность спастись бегством. Чувство это нарастало, и я покинул торжество, движение которого, подобно карете, увлекаемой испуганными лошадьми, уже не определялось кучером.
Я миновал огромные залы: Парадный, Портретный, Оружейный, Зал споров и Зал приемов. Я отворил двери библиотеки, надеясь застать там Сагитту — отсутствие колдуньи на балу обеспокоило меня. Библиотека пустовала. Длинные полки уходили ввысь и в темноту. Заполненные огромными фолиантами, они были точно зубы неведомого чудовища, в разверзнутую пасть которого я вступил. Пустовали и покои Сагитты: сквозняки колыхали кисти балдахина над стылым ложем, мгла гнездилась в распахнутом зеве камина, изготовившимися к прыжку хищниками горбились спинки диванов, сквозь потухшие зеркала струилась ночь. В последней надежде пошел я к себе, но и здесь царило безмолвие.
Нервное возбуждение, овладевшее мною, требовало выхода. Точно в лихорадке кинулся я обратно, повторяя только что пройденный путь — через гулкую темень залов, через спящие галереи, единственным звуком в которых был стук моих торопливых шагов, через пустынные лабиринты лестниц и переходов к свету, музыке и веселью праздника.
У фонтана, откуда непрерывной струйкой истекало вино, я отыскал Браго и Драко.
— Где Сагитта? — спросил я, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Где она?
Воины ответили одновременно:
— На пиру, ест и веселится в вашу честь.
— С вами.
Оба были изрядно навеселе.
— Она ушла сразу после поединка, с тех пор я ее не видел.
Браго остановил проходящего мимо слугу:
— Ступай, отыщи колдунью Сагитту. Передашь, что их высочество желают ее видеть.
Воин подставил под фонтан опустевший кубок. Я мог видеть, как упругая струйка отскакивает от серебряных стенок и собирается в густую темную лужицу на дне. До краев наполнив кубок, Браго вложил его мне в руку:
— Ничто так не скрашивает ожидание, как глоток вина в компании верных друзей.