Уязвимость принцессы играла со мною злую шутку. Я боялся обидеть невзначай эти царственную девочку, которая делилась со мною открытиями, ступая в доселе незнакомый ей мир, в точности как я недавно. Меня пугала та безудержная искренность, с которой Нинедетт вручала мне без утайки свои мечты и секреты. Я делался безоружен перед этим совершенно непривычным для меня доверием, предать которое было все равно, что свернуть шею горлице, слетевшей на ладонь из-под облаков. Я говорил с принцессой как с ребенком или как с душевнобольной: на ощупь, стараясь не ранить ее чувств — мне ли было не знать о муках неразделенной любви!
Проводив Нинедетт, я отправился готовиться ко сну. Теперь я путешествовал как важная птица: каждый вечер рыцари арла Годерикта раскидывали для меня кожаный шатер, устилали его коврами и шкурами, по углам ставили наполненные углями жаровни, дававшие тепло и свет. Среди всей этой роскоши, с недавних пор сделавшейся неизменной моей спутницей, меня не покидало чувство вины перед колдуньей, ведь поиски не приблизили меня к ней ни на шаг. Сердце, которое должно было подсказать мне верное направление, молчало. Мир оставался глух к моей потере.
Оставшись один, я вытащил из ножен саблю Сагитты и долго смотрел, как по отполированной поверхности клинка блуждают тени. Так часто видел я Сагитту с этим клинком, так прочно соединил их в своей памяти, что лишившаяся хозяйки сабля рождала у меня чувство жалости, точно бездомную кошку мне хотелось приласкать ее.
Отвечая на молчаливую мольбу, я вышел на воздух. Ночь плотно обступила меня. Сквозь вязкую тьму долетала къертанская речь и лязг металла — это располагались на ночлег рыцари. Сокрытый темнотой от любопытных взоров, я принялся повторять движения, которые целую вечность назад показывала мне колдунья. Сабля зазвенела у меня в руках, рукоять согрелась теплом ладони. Я отпустил мысли и позволил телу следовать за движением клинка.
Короткий рубящий удар. Еще один, почти без замаха.
Что могло случиться с Сагиттой? Когда я потерял ее?
Злой на себя и весь мир, теснил я воображаемого противника: удар, два удара подряд, шаг назад, пауза перед новой атакой.
Почему, заметив исчезновение колдуньи, я не отправился на ее поиски тотчас, а тратил драгоценные минуты, принимая восторги толпы? Сделала ли магия, которую сотворила Сагитта ради спасения моей жизни, ее уязвимой и кто мог этой уязвимостью воспользоваться? Отчего я не вынудил арла Теодорикта открыть мне все, что ему ведомо?
Посреди очередного удара моя сабля вдруг натолкнулась на препятствие, дернулась, обиженно взвизгнула.
— Бросьте терзаться мрачными мыслями, — заговорила темнота голосом Драко.
Прежде мне не доводилось сходиться с воином в рукопашной, однако я быстро понял, отчего Альхаг выбрал его одним из провожатых. При всем своем кажущемся тугодумии, Драко двигался проворнее ящерицы. Он сжимал меч обеими руками и обрушивал его с яростной силой, куда более легкая сабля Сагитты не могла принимать на себя такие удары, отчего мне часто приходилось уворачиваться. И тем не менее я продолжал завязавшийся спор уже с настоящим, а не вымышленным собеседником.
— Это выше моих сил, Драко! Я должен был позаботиться о ней!..
— Вы меряете колдунов привычными мерками. Напрасно. Вы скверно знаете их породу, — Драко размеренно и неотвратимо наступал, каждую фразу его вершил взмах отточенной стали.
— Я знаю Сагитту лучше, чем кто бы то ни было! — пылко возразил я, уклоняясь от разящего острия. Клинок просвистел возле моей головы, смахнув прядь волос.
— Вы превратно судите о ней. Сагитта истинная наследница лейб-мага. Любя человека, мы полагаем, будто перед нами распахнуты настежь все двери его души, будто его помыслы созвучны нашим, будто мы дышим в едином ритме и следуем за одной звездой. Но, разумеется, это не более чем щедро питаемый чувствами морок.
— Хочешь сказать, она сумеет за себя постоять?
Трудно было спорить с этим молчуном, вытянуть из которого лишнее слово было также сложно, как выкрасть медяк у завзятого скряги. Я не понимал, что кроется за речами Драко. В какой-то момент мне почудилось даже, будто он пытается донести до меня тайну, ведомую ему одному. Или, отчаявшись получить известия о Сагитте, я начал воображать несуществующие подсказки? Однако поединок — неподходящее время для раздумий. Холод металла у горла отрезвил меня. Я опустил саблю, признавая поражение.
— Вы позабросили тренировки. Нехорошо. Мой меч к вашим услугам, ваше высочество.
XXII. Встреча, которую я задолжал Госпоже Удаче
Сменялись дни. На перевалах еще держался снег, но в межгорных котловинах, где воздух и почва успели прогреться, весна полноправно вступала в свои права. Бурый ковер прошлогодней травы озарялся яркими тонами, недаром последний месяц весны именовали в народе пестрокрасом. Близ границы снегов брызгами молока блестели подснежники, чуть дальше нежно-лиловым распускалась сон-трава: ее стебли, листья и лепестки точно облачены были в пушистые шубки; на зазеленевших альпийских лугах поднимались змеиные головки рябчиков да полыхали широкие языки огнь-травы, что трепещет даже в полном безветрии. Весело бежали ручьи, в песне их чудилось тренькание серебряных бубенцов. Между камней у воды солнечными зайчиками подрагивали примулы, россыпью золотистых звездочек мерцал очиток, на солнечных местах занимались сердцецветы и заряницы, подле них робко клонили головки лунники — цветы, что подставляют лепестки не солнечным, а лунным лучам. Деревья сперва окутались тончайшей зеленоватой дымкой, а потом зазеленели враз. Жемчужные облака струились в небесах. Погруженные в синеватые тени, таинственные и неприступные, возвышались горы.
Но несмотря на радующие взор красоты, без Сагитты мир вокруг казался мне лишенными некой важной составляющей: поблекли краски заката, какой-то из ароматов потерял ветер, солнечным поцелуям не хватало тепла, а хлеб был пресен на вкус. Чтобы отвлечься, я принялся расспрашивать къертанов о местах, через которые пролегал наш путь:
— Что за горная цепь высится там, вдалеке?
— Высокие горы, сиятельный арл.
— Как называется озеро, берегом которого мы теперь следуем?
— Глубокое озеро, ваше высочество.
— А тот перевал, что мы миновали последним, как обозначен он на картах?
— Перевалом и обозначен. Но коли сиятельному арлу угодно, он может быть поименован в честь сиятельного арла. Изволите вписать собственноручно?
Рыцарям явно не доставало красноречия Ирги. Между тем разбуженный ум мой требовал новых знаний и новых мыслительных упражнений, и не имея возможности получить пищу для размышления от къертанов, я принялся донимать своих спутников. Браго быстро научился избегать расспросов, Драко же, вызвавшемуся в качестве моего соперника в ратных делах, уклониться от бесед было сложнее. Странные то были беседы. Говорил в основном я: сам спрашивал, сам же находил ответ — с молчуном немного наболтаешь. Но, возможно, именно такой собеседник и нужен был мне, чтобы собрать разрозненные свидетельства виденных чудес и выстроить из них цельное полотно, как художники создают ожившие сюжеты из кусочков цветного стекла.
— Вот ведь диковинно-то как, Драко: Альхаг был колдуном, и в поединке ему не было равных — по крайней мере, я наслышан о том и видел воочию. И он был охранителем самого короля, а это наверное что-нибудь да значит! Но Альхаг сражен Мантикором.
— Что с того? Всякий рано или поздно находит свою смерть.
— Погоди, дай собраться с мыслями. Мне сложно говорить и размахивать саблей.
— Так не болтайте.
— Нет, я хочу понять! Я убил Мантикора. Хорошо-хорошо, не я, а магия Сагитты, но все-таки согласись, я не стоял в стороне. А теперь ты бьешь меня. Получается, не владение клинком делает колдуна? И магия не дарует неуязвимости от холодной стали? И если Сагитта очутилась в плену…
— Вы опять проиграли, ваше высочество. А все оттого, что у вас язык вперед сабли работает!
Мы ехали дальше, и по мере нашего продвижения горы меняли свой наряд. За отсутствием каких-либо значимых событий я наладился отсчитывать дни по смене растительности. Отзвенела весна, наступило томное и пряное лето. Выше и выше вставали травы: распушил белые перья ковыль, засеребрился мятлик, острые и резкие поднялись лезвия осок. Среди зелени синели васильки, искрились любимые церковниками цветы крестовника, редкими островками розовели душица и буквица. Грозы шли сухие, без дождей: полыхали зарницами, грохотали громами. Сух и душен сделался ветер, в его жарком дыхании чудился мне запах магии. Я вдыхал полной грудью, и чувствовал, как магия струится через горло точно изысканнейшее из вин — вин, в которых лишь недавно я научился понимать толк.