Говорят, будто годы меняют людей. Но даже когда мы зарастаем годовыми кольцами, покрываемся коростой цинизма, который зовем здравым смыслом, нечто внутри нас, то, что составляет нашу сердцевину, бьется в прежнем ритме, сообщая его всей нашей жизни: ее признавать над собой господ, ни перед кем не склонять головы, быть хозяином своей судьбы, куда бы она не привела. Возможно, мне не суждено свидеться с Сагиттой, но и тогда я приложу все силы, чтобы исполнить волю колдуньи, потому что однажды познав сияющее великолепие бытия, я уже не сумею не сузить свой мир до четырех стен, как не сможет змея втиснутся в скинутую шкуру.
Я опустил руку в висевший на поясе кошель и вытащил горсть самоцветов. В тот миг я думал, будто этим жестом отрезаю себе путь к отступлению, будто он символизирует принятое мною решение — к чему жалкая горсть драгоценных камней тому, кто дерзнул завладеть казной целого королевства! Но людские поступки содержат в себе много больше, чем одно толкование, этому я научился от северян, страстных до прорицаний и гаданий со всей их многозначностью. Обещая Госпоже Удаче нашу встречу, я думал о предстоящем поединке, думал о жизни, что пусть и помимо воли подарила мне стоящая передо мною женщина в ниспадающем с плеч тряпье. Прежде я относился к ее дару небрежно, но лишь оттого, что не осознавал истинной его ценности. Жизнь и впрямь бесполезна тому, кто не умеет распорядиться ею.
А может, я просто пытаюсь выставить себя в приглядном свете, и в действительности мною двигала не благодарность, а желание откупиться от нее и от своей совести, чтобы никогда больше не встречаться с ней, чтобы не чувствовать себя в ответе за ее судьбу, как она никогда не была ответственна за мою.
— Надеюсь, вместе с молодостью ты не утратила своей хватки, — сказал я.
Она непонимающе смотрела на меня, склонив голову набок. Меж приоткрытых губ в темной щели рта блестела пара оставшихся зубов. Она напоминала хищного зверька, каких северяне любили изображать на гербах.
— К Кривому Клою, что барыжничает у Кошкиной заводи, не ходи — Клой наобещает золотые горы, но наврет. Пойди лучше к Стано-висельнику. Висельник даст немного, зато не пошлет тебе вслед головорезов.
— Кто вы, добрый господин?
— Не помнишь меня?
Исполнив данный Госпоже Удаче обет, я мог бы уже уйти, но отчего-то медлил. Нечто удерживало меня подле этой карги. Эту силу, что течет в ней, я ощущал и в себе тоже, эту волю бороться, не сдаваясь на милость обстоятельствам, эту жгучую, иссушающую, опустошительную жадность до жизни во всех, даже самых низменных ее проявлениях.
К моему изумлению, она нахмурила брови. Тень узнавания промелькнула на ее лице, с шелестом разошлись в улыбке сухие губы:
— Вы столь же щедры, как в нашу первую встречу. Солик, что вы подарили мне, я носила вот здесь, между грудей, когда они еще были налитыми и упругими. Я не открылась ни единой живой душе, но выбитый на нем портрет напоминал мне о вас, о вашей доброте к бедной женщине. Вы ничуть не изменились с тех пор: столь же юны, столь же пригожи. Вы могли бы остаться на всю ночь и клянусь, я ни возьму с вас ни кроша…
Я прикусил свой болтливый язык. Я допускал, что каким-то чудом она признает во мне своего отпрыска, но никак не мог подумать, что натолкну ее на мысль о бывших клиентах. Вот к чему приводят душещипательные беседы!
Приняв мое молчание за согласие, она приблизилась ко мне. Ее дыхание разило винными парами. Я попятился. Мысленно я прикидывал что лучше — поторопиться прочь или задержаться и попытаться выведать о человеке, за которого она меня принимает? Ведь если сходство между нами очевидно, возможно, мне удаться узнать, кто был моим отцом, достаточно будет отыскать его портрет.
Мои размышления были прерваны прикосновением. Не сдержав отвращения, я вздрогнул. Ни в одном ночном кошмаре не могло мне привидеться, что я стану объектом домогательств престарелой потаскухи, которая к тому же была моей матерью. Это решило дело. Я спиной нащупал дверную ручку и опрометью вылетел вон из лачуги. Испарина стыла у меня на лбу.
Всю обратную дорогу меня преследовал веселый женский смех. Но смеялась не только Госпожа Удача.
При входе в трактир я был встречен Браго и Драко. Оба сидели за столом, уставленном тарелками, мисками и плошками, в которых что-то дымилось и источало такие приятные ароматы, что желудок мой ответил голодным урчанием. Воины приветливо мне замахали, однако не успел я присоединиться к их трапезе, как тотчас пожалел.
— Ваше высочество, коли вам понадобилась женщина, вы только скажите, мы с радостью сопроводим вас в приятнейшие, удобнейшее заведение, — начал Драко. Всем своим видом воин точно говорил: вы-то можете себя считать сколь угодно хитрым, но и мы ворон не считаем.
Браго сказал попросту:
— Не след наследнику престола шататься по сомнительным притонам. Оно, конечно, лейб-медик весьма сведущ касаемо самых разных болезней, но стоит ли испытывать судьбу? Кстати, Драко, напомни мне зарезать каналью, как мы вернемся.
— Зарезать? — споро подхватил я, надеясь отвлечь их от своей персоны.
— Да придворный медик вознамерился избавить нашего Браго от греха винопития. Подмешал кой-каких ему грибов в еду и дал бражкой запить.
— А я-то, дурень, сам из рук старого разбойника отраву принял с благодарностью! Как выпил, стало мне худо, хоть помирай! Девяносто и девять дней ни бражки-душечки хлебнуть не мог, ни винца сладкого ли терпкого, что теплом внутренности прогревает, молодого ли веселящего, от которого ноги сами в бой ведут. Смотреть-то воротит, а если глотнуть, так идет в обратку. А старый хрыч точно знал, что искать его буду, зайцем трусливым скачет, по углам хоронится. Хорошо, добрые люди подсказали, где его нора. Поговорили мы по душам: я подлеца кинжалом щекочу, он лопочет в ответ: мол, лечение обратной силы не имеет, майся теперь до конца дней своих насухо! Что делать? Я уж и в храм сходил, и постился — не помогает. Да тут Альхаг подвернулся. Сам бы я не рискнул лейб-мага просить, больно тот нравом крут. Но ему мой меч понадобился для охраны сами знаете кого. Костьми, говорю, за принца полягу, только порчу с меня сними! Эх, великий колдун был, пусть явит ему свое милосердие Создатель. Ну что вы, ваше высочество, наполняйте кружку, почтим память лейб-мага…
Тайна ты за семью печатями душа человеческая, душа кромешная! А я-то гадал, что сподвигло Браго следовать за Альхагом: злато ли серебро, честь ли благородство, жажда ли славы ратной.
И второй раз за вечер заливисто и звонко хохотала Госпожа Удача.
XXIII. Сотнеликая
Чем сплетается ткань мироздания? Снами и теми странными истинами, что приходят к нам в полуяви перед пробуждением; желаниями, в которых мы боимся признаться самим себе, и надеждами отчаянными и робкими, предвидениями и предчувствиями, страстями и наваждениями. Основа бытия — материя столь зыбкая, что даже неосторожно брошенное слово или случайный мимолетный взгляд способы ранить ее, и потому до поры она — великая тайна.
Не ведая этого, неразборчивые и жадные в своем любопытстве, мы стремимся приоткрыть завесу перед грядущим: мы раскладываем карты, стучим рунами в горсти и вырезаем внутренности птицам — своею близостью к небесам несчастные создания кажутся нам проводниками их воли. Мы ищем предвестия уготованной нам судьбы в расположении далеких небесных огней и в мути, осевшей на дно бокала. Не обретя ответа в гаданиях, мы обращаемся за помощью к разуму — инструменту, столь же далекому от совершенства. Под его руководством мы выстраиваем чаяния на фундаменте существующего положения вещей, скрепляя их прочным раствором причинности и следствия. Однако когда с нами случается нечто, чего не сумели мы просчитать, на что не указали символы и знаки, мы замираем в благоговейном изумлении, уже сами до последнего мига отказываясь принять на веру свершившееся.
Выдавая себя за принца, я не мог предположить, что окажусь на пути к столице королевства во главе армии северных рыцарей. Вначале причиной, заставившей меня уступить уговорам Сагитты, был азарт, лихачество. Мне казалось забавным поводить за нос тех, кто воротил носы от меня. Я радовался возможности стать вровень с богачами, носить на поясе клинок и швырять деньги направо и налево, воображая себя значительной фигурой. По мере того, как обман длился, я открывал в себе черты, коими в моем представлении были наделены лишь совершеннейшие из людей. Изображаемый Ариовист нравился мне куда больше оставленного за спиной Подменыша, мне неприятно было возвращаться к прошлому, как неприятно после купания натягивать заскорузлые лохмотья. И я оттягивал и оттягивал момент разоблачения. Я упоенно играл в краденую жизнь, не подозревая, куда заведет меня игра. Я позабыл, что не привык проигрывать. Игра стала моей жизнью. Выиграть стало для меня важнее жизни. Я перешагнул черту, за которой мог остановиться, и границы между действительностью и грезами стерлись.