Ток обстоятельств вел меня, и мне уже не хотелось противиться ему, а напротив, хотелось ускорить его бег. Я чувствовал необходимость отблагодарить Нинедетт за поддержку. Трудностью было то, что я не знал, что нравится принцессам.
— Побрякушки. Золото. Танцы. Изысканное вранье, — сказал Браго, когда я обратился за советом. — Я притащу придворного рифмача, пусть стишки состряпает.
Драко молча пожал плечами.
Так ничего и не придумав, я направился к Нинедетт, прихватив первую подвернувшуюся под руку безделушку. В покоях ее высочества царила суета. Бестолково металась челядь: гомонила, шелестела парчой, стучала деревянными башмаками по паркетам. Под потолком вихрились перья из растревоженных перин. Хлопали шкафы и сундуки, вываливая переливавшиеся яркими красками наряды. Дзинькала золотая и серебряная посуда. Увядавшие белые розы на каминной полке источали сильный аромат мускуса и амбры.
Принцесса безучастно стояла у окна, абсолютно чуждая окружавшей ее суете. Холодные отблески осеннего дня ложились на высокий лоб и скулы Нинедетт, сообщая ее коже гладкость сахарной глазури.
— Вы что-то потеряли, ваше высочество?
— Нет-нет, не извольте беспокоиться, — молвила Нинедетт, избегая моего взгляда.
— Тогда отчего суматоха?
— Я уезжаю.
Мне казалось, принцесса всерьез намеревалась стать моей женой. Почему же теперь она вдруг заторопилась на родину? При этом было непохоже, чтобы Нинедетт и впрямь желала возвращения — выглядела она как человек, принужденный поступать вопреки своей воле. Я не мог не поинтересоваться, в чем причина столь поспешного отъезда.
— Я должна отвечать?
— Если бы я не надеялся на ответ, разве стал бы спрашивать? — подивился я витиеватости ее рассуждений.
— Но мне казалось, все ясно без слов… Не принуждайте меня к еще большему унижению!
Нинедетт говорила загадками.
— Я чем-то обидел вас? Если так, приношу свои извинения. Но все-таки объяснитесь, о чем вы толкуете!
Смирившись, она опустила плечи и отослала прислугу. И без того тихий голос ее сделался едва слышим. Мне пришлось затаить дыхание.
— С раннего детства меня готовили стать королевой вашей страны. Моих учителей выбирали среди ваших подданных, из тех, кто не знал языка къярнов, и чтобы понимать их, я вынуждена была в совершенстве овладеть вашей речью. Меня учили стихосложению, музыке, истории, этикету. Ваши традиции я знаю лучше традиций своей родины: свадьба предваряет коронацию, так заведено в ваших землях. Я ждала, что на Совете вы заговорите о свадьбе. Но вы обошли этот предмет стороной. Помните, в Къертанкъярне я предложила освободить вас от обязательств, однако вы убедили меня в неизменности своих намерений? Быть может, для вас все звучало иначе, я же поверила в то, во что желала верить всею душой.
Маркиз Орли предупреждал, что ваше сердце несвободно. Он пытался предостеречь меня от пустых надежд, напрасно я не слушала его. Мне незачем далее злоупотреблять вашим гостеприимством. Я становлюсь приживалкой. Посмешищем.
Помимо воли я почувствовал вину из-за того, что принес разочарование принцессе, от которой не видел никакого зла.
— Я смогу навестить вас в Къертан-Къярне? — спросил я, стремясь сгладить печаль расставания.
Нинедетт покачала головой.
— Возвратись я домой, Годерикт решит, будто вы отвергли меня, и сочтет себя обязанным вступиться за мою честь. Я не хочу послужить причиной раздора. Я уповаю на давнюю дружбу с настоятельницей обители святой Карпеции в надежде, что она примет меня в свою общину. Но вам не о чем беспокоиться, за мной последует лишь дюжина рыцарей, прочие останутся здесь и поддержат ваши притязания на трон. Что бы ни произошло между нами, я уверена, вам суждено стать великим государем.
Эта девочка, которая бесстрашно отстаивала меня перед Королевским советом, теперь ни слова не сказала в собственную защиту. Молчала, опустив глаза. Волнение ее выдавали лишь частые, похожие на всхлипы вдохи. Вокруг оседал лебяжий пух да с тихим стуком падали на каминную полку лепестки белых роз. Запах мускуса и амбры сделался непереносим.
— Готовьтесь к свадьбе, ваше высочество.
Вы спросите, зачем я сказал так, если мое сердце навеки было занято Сагиттой. Да и сам я много раз спрашивал себя о том же. С пьедестала прожитых лет легко казниться поступками, совершенными под давлением обстоятельств; легко внушить себе, будто имея шанс возвратиться назад, ты сумел бы воспротивиться их давлению. Возможно, научись наши колдуны перемещать людей на давно пролистанные страницы жизни, я нашел бы в себе силы равнодушно развернуться и уйти. Однако тогда я не смог так поступить.
Мы не свободны в своих поступках, и выбор наш предопределен всей нашей жизнью. Великодушие принцессы стронуло лед, сковавший мое сердце за время жизни на городском дне, и пробудило чувства, какие я считал давно умершими. Вера Нинедетт в людей, в благородство их помыслов и намерений, в чистоту их душ, коих оценивала она по образцу собственной души, заставляла отворять давно позабытые тайники, чтобы с гордостью извлекать оттуда запылившиеся идеалы. Эта вера возвышала подлецов до святости. Порой Нинедетт казалась мне блаженной, и тогда я вспоминал привидевшейся мне сон о безумцах: их осиянные незримым светом лица, сомкнутые веки и губы в вечной загадочной полуулыбке, и всю тяжесть мира на их плечах.
Я не мог отплатить Нинедетт равнодушием. Не разделяя ее чувств, я тем не менее не смел ранить их, потому что слишком хорошо знал, каким уязвимым делает человека любовь. Я был бы последним негодяем, если бы ради своей мечты обрек принцессу провести жизнь в заточении монастырских стен, под гнетом надуманных обетов и запретов. Я не мог обрушить на ее хрупкие плечи всю тяжесть мироздания, да и мечты всегда казались мне чересчур эфемерной материей.
Неправду болтают, будто благие поступки делают человека счастливым. Нинедетт я покидал в крайне скверном расположении духа. Чувствовал я себя так, будто у меня украли нечто куда более ценное, чем тот памятный изумруд. Я прошел сквозь Парадную анфиладу, равнодушный к сусальному блеску и росписи высоких сводов, миновал Зал приемов, не замечая царившего вокруг великолепия, спустился по главной лестнице, не ощущая опоры под ногами и оттого полагая, будто схожу в бездну. Там и повстречался мне тот, кого я считал виновником своих бед — Лукреций Орли. Если бы сладкоречивый красавчик, насквозь пропитанный ядом, своей болтовней не подтолкнул принцессу к отъезду, я не оказался бы связан обещанием. Мне нестерпимо захотелось уязвить Орли, отнять у него нечто дорогое, чтобы он тоже почувствовал горечь утраты.
— Ари! — протянул ко мне руки маркиз.
Что ж, в эту игру можно было играть и вдвоем. Я бесшабашно улыбнулся и потянулся навстречу, переплетая свои пальцы с прохладными пальцами Орли, на которых тот без опаски носил заключенного в кольцо демона.
— Порадуйся за меня, добрый друг! Никогда прежде не был я так счастлив!
— Отец рассказал, что Совет определил день коронации, — улыбаясь закивал маркиз. Он еще не знал, какой удар я ему готовлю.
— Да, но счастлив я не поэтому. Я охотно поделюсь с тобой, только обещай хранить мою тайну. Хотя, нет, забудь о тайне, пускай все услышат: ее высочество Нинедетт согласилась стать моей женой. Однажды и навек любовь к ней расцвела в моем сердце, наполняя его теплом и раскрашивая мир в доселе неведомые цвета.
Мне не приходилось заботиться об искренности своих слов, поскольку говорил я в тот миг не о Нинедетт, а о Сагитте. Лукреций Орли отшатнулся. Тень изломала красивые черты.
— Но ты обещал, Ари!
Я беспечно пожал плечами. Откуда мне было знать, что наобещал ему Ариовист?
— Новая любовь убивает старую. Тебя долго не было рядом.
— Ты сам покинул меня!
— На то имелись причины. Но я вижу, ты не рад?
Орли криво улыбнулся:
— Я слишком сильно люблю тебя, чтобы отдать другой. Прежде свадьбы, клянусь, я раскрою истинную причину смерти твоего отца.
— Мой отец умер от апоплексического удара, — возразил я. Про демона в перстне и къярнского посла я предпочел умолчать.