Когда первосвященник объявил нас с Нинедетт мужем и женой, я поверил ему безраздельно. Принцесса обязалась почитать меня, и вложила руку в мою ладонь. Я поклялся оберегать Нинедетт. Я говорил уверенно, но мыслями перенесся на несколько месяцев назад, к Самоцветному ручью, где под ногами тоже сверкали всеми цветами радуги камни, и где я тоже принес нерушимую клятву — клятву, которую не сумел сдержать!
Многие в тот день последовали нашему примеру и соединили судьбы — венчаться одновременно с королевской четой считалось добрым предзнаменованием. В отличие от своих подданных, я принял брак как дань событиям, как необходимую плату судьбе, вознесшей меня на головокружительную высоту. Принесенный обет не затронул моего сердца, в котором безраздельно царила Сагитта. Окажись на месте принцессы колдунья, кровь кипела бы в моих жилах, но рядом стояла Нинедетт — хорошенькая, точно кукла, и волновавшая меня ровно в такой же степени.
От собора началось шествие к главным воротам. Сотни взглядов сопровождали нашу процессию. Мы миновали перекрестки, на которых били вином фонтаны. Миновали триумфальные арки, возведенные специально к нынешнему торжеству. Следовавшая за нами свита горстями бросала монеты в толпу. Из-за заполонивших улицы людей мы двигались медленно, и, памятуя о лучнике герцога Орли, затаившимся в ожидании коронации, я даже радовался промедлению.
Помост у ворот, на котором предстояло рассесться сановникам, обтянули синим сукном и убрали золочеными лентами. Эти цвета: неба в Кобальтовых горах и солнца — согревающего, оберегающего, но и способного испепелить своим жаром, издревле символизировали королевскую власть. Хлопали на ветру знамена: одно изображало руку с испускающей лучи короной, со второго хищно скалился горностай правящего дома къертанов. Пока знать занимала места, мы с Ниндетт стали в проеме ворот. Перед нами замер архиепископ, одесную от него служитель держал бархатную подушечку с венцами — драгоценные камни слепили отраженным светом.
— Принимая собравшихся здесь в свидетели, открываю душу мою Самому Творцу. Все, что только существует в мире, проистекает от Создателя. Пусть же он благословит клятву их высочеств народу и изольет свою неоскудевающую благодать на союз этих юных душ. Повенчанные друг с другом, венчаются они ныне на царствование. Да будет правление сына достойно его отцов: земного и небесного, да станет ему супруга верной помощницей и прочной опорой в добрых начинаниях. Слава принцу Ариовисту! Принцессе Нинедетт — слава!
Нестройный, но истовый хор горожан подхватил:
— Слава!
Трижды по двенадцать раз палили пушки.
Архиепископ потянулся за венцом. Он был ниже меня ростом, и чтобы возложить корону на мое чело, ему пришлось стать на цыпочки. Со своей стороны я не имел намерения склоняться перед этим человеком. Но едва золотой обруч коснулся моей головы, произошло нечто удивительное. Разумеется, некоторых вещей я видеть не мог, поэтому дальнейшее описание составляю со слов людей, в искренности которых не имею ни малейшего сомнения.
Итак, корона коснулась моей головы, и от соприкосновения этого, точно от соединения кремня с кресалом, занялось сияние, сперва слабое и малоприметное в свете дня. Но бежали мгновения, сияние разгоралось, и трудно стало уже напротив не замечать его. Стоявшие в первых рядах зажмурились, ослепленные этим все набиравшим мощь светом, а он, подобно пожару, перекинулся с меня на Нинедетт, на архиепископа и служку, затем на свиту и ничем не сдерживаемый устремился дальше.
Повторюсь, я оставался слеп к внешним проявлениям чуда и не понимал, отчего вдруг побледнел и отпрянул первосвященник, отчего сидевшие на помосте придворные повскакивали с мест, отчего пришла в неистовство толпа. Я заозирался, ища причину вовне, но тут дал о себе знать мой талант раздваиваться. Памятуя, что пробуждение его происходит под влиянием угрозы, я подумал о лучнике герцога Орли, который, укрывшись где-нибудь на чердаке или крыше, верно уже натягивал тетиву.
Однако вместо неизвестного убийцы я коснулся мыслей принцессы Нинедетт, что стояла ко мне всех ближе, и, разумеется, никакой угрозы в ней не обнаружил. Напротив, это была одна из самых светлых душ, какие я только встречал в своей жизни. Не знай я, что наитие мое не умеет лгать, я усомнился бы в самой возможности существования подобной чистоты.
Этим происходящие странности не ограничились. Наитие не торопилось вывести меня на врага. За принцессой вослед я ощутил архиепископа и овладевшее им смятение. Я опускаю подробности, потому что они не имеют отношения к дальнейшему моему повествованию и еще потому, что до конца своих дней так и не смог избавиться от стыда, вторгаясь непрошенным гостем в чужие головы. Не поймите меня неверно: я был бы святым, кабы, обретя власть над сокровенными людскими тайнами, не пользовался ею. Конечно, пользовался, но делал это по необходимости, без особого удовольствия, хотя и без отвращения тоже.
Однако я отвлекся. После Нинедетт и архиепископа голова моя заполнилась сотней, тысячей переживаний каждого из собравшихся в тот день у городских ворот: дворяне и простолюдины, горожане и селяне, юные, зрелые, дряхлые — мой дар не проводил различий. Я видел самого себя глазами тучного торговца и смешливой прелестницы, истового клирика и пропойцы с затуманенными выпивкой мозгами. Я впитывал ожидания и чаяния толпы, ее страсти и страхи: я думал о запертом в амбар урожае и провалившейся крыше дровяного сарая, об остро заточенных клинках и новой лошадиной сбруе, о возраставших налогах, заключенных пари, ядах, целебных травах, крестинах и проводах в последний путь — не было в тот миг явления, что не отразилось бы в моей голове. Но над всеми мыслями громовым раскатом звучала одна: явление Королевского дара. Изумление, недоверие, восторг хлынули через меня и, не в силах устоять под их напором, я рухнул на колени. Необычайно горячий для поздней осени порыв ветра ударил в лицо, обдавая запахом раскаленного песка или воздуха после удара молнии.
Подкупленный герцогом Орли лучник мешкал, натягивая тетиву. Благодаря пробудившимся способностям, мне ничего не стоило отыскать этого человека. Он наблюдал за коронацией с колокольни. В душе его боролись удивление и алчность, страх перед нанимателем и благоговение перед чудом. В конце концов он отшвырнул лук, опустился на колени и принялся истово молиться к вящему изумлению ворвавшихся на колокольню гвардейцев. К тому моменту я уже настолько запутался в чужих чувствах, что не могу сказать наверняка, было ли то самостоятельное решение моего несостоявшегося убийцы или я сам вложил в его голову такое намерение.
Каким бы это ни казалось невероятным, я слышал мысли каждого, но не утратил способности распоряжаться своими. Верно, я и впрямь был устроен по-особому, коли сумел не потеряться среди разноголосицы, и думал я вот о чем: озабоченный поисками Королевского дара, я не догадался обратить взгляд внутрь самого себя, не разглядел за внешними проявлениями сути искомого. А ведь подсказки были. Зная, что искать, я иначе взглянул на свою жизнь, то тут, то там примечая подтверждения искомому: моя привычка сочувствовать людям, которую в детстве я почитал за слабость и гнал прочь, нарочно поступая ей вопреки; настойчивые расспросы Альхага после поединка, в котором впервые сверкнули отблести Королевского дара; откровение лорда Валентайна, тщетно ждавшего пробуждения в настоящем принце некой способности. Мне лишь стоило сложить незначительные порознь случайности в четкую форму закономерности. Мог ли помимо меня разглядеть их кто-то другой, более мудрый и ясно представляющий искомое?
Еще одно чувство скользнуло по краю сознания: хрупкое, едва уловимое, сродни запаху полуденных трав и летнего зноя, но тут толпа разразилась ликующими криками, и чувство это, так и не успев облачиться словами, кануло в многозвучье голосов.
— Легенда ожила: королевский дар сошел на принца!
— Покуда короли владеют даром, королевство нерушимо!
— Да здравствует его величество король Ариовист!
Если бы я верил, будто души умерших могут возвращаться с того света, я бы сказал, что в меня вторглась душа Ариовиста, властно отринув Подменыша и принимая положенные правителю почести. Принц смаковал восторженные возгласы толпы, надменный взор его поверх склоненных голов на равных упирался в небеса, его улыбка натягивала мои губы.