— Вы принесли какие-нибудь вести? — спросил я, изо всех сил надеясь на положительный ответ.
Фигура у окна обернулась.
Меня точно ударили клинком под ребра. Слова, будто кровь, рванулись наружу, но губы занемели. Я позабыл дышать. Оставалось смотреть. И ловить сердце, что норовило выпрыгнуть из грудной клетки. Чувства, что я испытывал прежде, захлестнули меня, без остатка сметая доселе казавшиеся разумными доводы.
Как смел я хоть на минуту подумать, будто смогу прожить без этих глаз, точно два омута затянувших мою душу безо всякой надежды на спасение? Без морщинки между бровей, без сжатых упрямо губ, без жилки, бьющейся под тонкой кожей виска? А на висках, — я только теперь разглядел — паутинкой блестит седина.
Под ее взглядом я чувствовал, как рушится и вновь создается мироздание. Бежали минуты. Мне наконец удалось смирить бешено стучащее сердце. Вернулось дыхание: каждое слово мое стало вдохом, и выдохом стало каждое слово:
— Я даже и не знаю, что сказать. Так запросто смотрю в твои глаза, со лба волос откидываю прядь… Судьба ли это или не судьба — кому решать? И кто придумал, что любовь слепа?
— Никогда бы не подумала, что ты станешь писать стихи.
— Один из придворных менестрелей сочинил. Я и не знал, что запомнил.
— Ты изменился.
— Власть меняет людей.
Она покачала головой:
— Не власть тому причиной. Ты удивительным образом умеешь приспособиться к обстоятельствам: где надо, станешь незаметнее тени, в другой раз выкинешь что-нибудь этакое, приковав к себе внимание.
Странна складывалась наша беседа. Я хотел броситься к ней и заключить в объятия, но отчего-то несколько шагов, что нас разделяли, казались неодолимым препятствием.
— Что собираешься делать, став королем?
— Думал объявить войну арлу къярнов. Похоже, теперь в том нет нужды.
Сагитта нахмурилась.
— Войну Теодорикту?
— После поединка с Мантикором остались твоя сабля и вещи, а сама ты точно под лед провалилась. Я решил, что по доброй воле ты не рассталась бы с оружием. Решил, Теодорикт похитил тебя в отместку за Мантикора.
— Но почему именно он?
— Арл Годерикт навел меня на эту мысль. Получается, хитрый северянин воспользовался возможностью свести моими руками личные счеты?
— Похоже, что так.
Мы осторожничали, говоря друг с другом. Я не спрашивал, где она была, что делала, скучала ли. Я и так знал ответы. Ее возращение стало тем недостающим фрагментом, который позволил сотне слов и недомолвок, действий, событий сплестись в единое полотно. Я видел его также ясно, как узор Небесного Ткача на ночном небосводе. Сколько раз в надежде на чудо вглядывался я в каждое встречное лицо! Точно кто-то подсказывал мне искать ее среди толпы. И верно: укрытая магией, она стояла в день коронации у городских ворот, неся с собой запах полуденных трав и летнего зноя.
И тогда я начал говорить сам, стремясь причинить себе боль прежде, чем это сделает она.
— Ты просто ушла, верно? Оставила саблю, чтобы я был уверен, что ушла ты не по собственной воле. Чтобы перевернул небо и землю в твоих поисках. Чтобы совершил возможное и невозможное ради твоего возращения. Вела меня, точно пса, на сворке моих чувств!
— Ты на меня в обиде?
На что мне было обижаться? На то, что, движимая непонятными идеалами и паче того — слепой верой в наставника, она указывала мне дорогу к трону? Или на то, что она дарила мне свое тело — расчетливо, подачкой, ношеным платьем с плеча, не испытывая и сотой доли тех чувств, что я питал к ней? Или на то, что она исчезла из моей жизни, освобождая в ней место для другой женщины? Вряд ли это были поступки, в которых ее справедливо винить. Но сердце и разум говорят на разных языках.
— Тебе достаточно было отказать мне.
— А после ты согласился бы стать королем?
— Ты этого добивалась, да? Всеми своими действиями, даже своим телом, точно… Ты истинная ученица лейб-мага! — с горечью сказал я и вспомнил, как такие же слова говорил Драко. Воин оказался прозорливее меня! Обида все-таки прорвалась, хлынула желчью. — Будь проклят Альхаг, своим колдовством управляющий нами даже из могилы!
Сагитта не преминула вступиться за наставника:
— Не упрекай его. Для проявления Королевского дара необходим добровольный союз двух лиц королевской крови, освященный церковью.
Я вскинулся:
— Ты хочешь сказать, что моим отцом был король? Да скорее черт затрезвонит благовест на колокольне!
Колдунья оставалась спокойна:
— Насколько я знала сира Макса, он вряд ли мог быть твоим отцом. Скорее я бы подумала на герцога Орли. Но вероятнее всего, имелась побочная ветвь от бастардов прежних владык.
— Что же побудило тебя вернуться теперь, когда все сложилось, как вы с Альхагом хотели? Нет, молчи, я отвечу сам. Ты желаешь, чтобы я и дальше шел по указанному пути, и готова направлять меня, коли сверну не туда. Ну, скажи теперь, что я неправ!
— Если попросишь, я уйду и больше не потревожу тебя.
Гордость подсказывала мне согласиться, и навсегда обрести покой от бередивших мою душу чувств. Но много ли стоит гордость перед голосом сердца? Перед днями, отравленными чувством вины? Перед страхом не видеть ее, не знать, что с нею, не иметь возможности подать ей руки в минуту невзгод? Да плевать я хотел на вечность, не озаренную светом ее глаз! В конце концов, благодаря Сагитте я сделался королем. Будет справедливо, если она разделит со мной бремя власти.
— Место придворного мага свободно. Я не знаю лучшей кандидатуры, чем ученица Альхага — единственного мага, сумевшего колдовать без головы.
Что ведал Альхаг? Насколько глубоко мог он обратить взор в прошлое, как далеко провидел грядущее? Управлял ли лейб-маг судьбой или же, как и обычные люди, был пешкой в ее руках? Ответа на этот вопрос мне не получить никогда. У меня сложилось определенное мнение, основанное на обстоятельствах и знании характеров главных действующих лиц этой истории, свидетелем и исполнителем которой я стал. Но прав или нет, я узнаю наверняка лишь за той чертой, которую перешел лейб-маг и из-за которой ныне он взирает на нас. А оттого я не стану предавать свои домыслы на суд общества. Вера не терпит полутонов: лишь незапятнанный идеал достоин поклоненья; соприкоснувшись с грязью бытия, скованный рамками необходимости, замаранный причинностью и следствиями, он навсегда утрачивает блеск. Да простится мне эгоизм, который не позволяет остаться в людской памяти королем, развенчавшим легенду.
Послесловие
Король Ариовист Первый правил с 44 года и отрекся от трона в пользу своего старшего сына в 76 году. Современники отзывались о нем как о человеке, в любых обстоятельствах державшим себя в руках и вместе с тем удивительно тонко чувствовавшим собеседника. Он снискал уважение подданных как блестящий политик, справедливый судия, мудрый законодатель и заботливый устроитель королевства. В отношении магии он продолжил политику своего отца. Ариовист остался первым и единственным в истории королем, при которым должность лейб-мага занимала женщина.
На парадных портретах перед нами предстает человек с красивым волевым лицом, умными устремленными на зрителя глазами. В Портретной галерее есть несколько полотен, где Ариовист изображен либо в окружении семьи, либо на троне вершащим судьбу королевства. Но имеются и другие портреты. Они хранятся в потаенных кладовых, под пылью и паутиной. Черты лица короля на них не столько правильны, но куда как более живы. На этих портретах рядом с королем нарисована пантера, что дает основания историкам считать их художественным вымыслом, поскольку королева Нинедетт не одобряла клеток, и все животные, содержавшиеся в бестиарии короля Максимилиана, во время правления его сына были отпущены или подарены.
Относительно лейб-мага короля Максимилиана известно лишь то, что он исчез после смерти своего сюзерена, никаких иных свидетельств о нем, кроме легенд да этой рукописи не сохранилось.
Dixi, 2016