Хирург написал на листочке названия трёх лекарств, которые можно колоть старушке, и направился к входной двери.
- Я тебя понимаю, - в глазах врача на миг блеснула насмешка. - Ты делаешь это для очистки совести.
В этот день дважды приезжала «скорая». В первый раз старушке делали укол, а во второй - ставили капельницу.
У матери исчезли хрипы, и это настолько обнадёжило Николая, что он счёл для себя возможным встретиться завтра с Олесей. С этой приятной мыслью, он отключился, положив голову на валик кресла в комнате старушки.
XLVII
Проснулся Сиренин в половине пятого утра от подозрительной тишины.
Не слышно было дыхания матери.
Николай вскочил с кресла и приблизил руку к лицу старушки - от него исходило тепло. Это успокоило Сиренина, но не надолго. Через несколько секунд оказалось, что это тепло было лишь «отражением» его собственного тепла. На самом же деле лицо матери, когда его коснулся Николай, было почти таким же холодным, как железо на морозе.
Сиренин кинулся в зал и разбудил сестру.
- Тань, ты только не пугайся. Посмотри, что с мамой.
- О, Господи! - проворчала сестра. И поспешила во вторую спальню.
Она с досадой щёлкнула выключателем и при свете лампочки приблизилась к старушке.
- Всё, - сказала Таня тоном палача, только что отрубившего голову.
Николай не смог сдержать себя и залился слезами.
Сестра же стояла рядом равнодушная, как гранитная плита. Потом, однако, спохватившись, что в подобных ситуациях положено выказывать горе, она немного поплакала.
Таня позвонила по телефону, и вскоре явились две женщины, согласившиеся обмыть тело матери, - тётя Лиза и ещё кто-то.
- Наташа тоже скоро умрёт, - сказала тётя Лиза Сиренину.
Сестра попросила Николая выбросить на мусорную свалку одежду матери.
Тот неохотно выполнил её просьбу.
Когда он вернулся, понадобилось выкинуть клеёнку и толстую тряпку, на которых обмывали тело.
Сиренин отнёс на свалку и это.
Опять вернувшись домой, Сиренин не увидел ни тёти Лизы, ни её напарницы. Те сделали своё дело и удалились.
В девять утра сестра сказала:
- Пойду схожу в поликлинику.
- Зачем, - спросил Николай.
- За справкой.
И Таня ушла.
Николай подошёл к телу старушки, положенному на сорванную с петель старую дверь, и зарыдал. Слёзы лились и лились из его глаз, до тех пор, пока не иссякли.
- Прости меня, мам, - повторял он. Его, тварь такую, казнить надо, за то, как он относился к старушке. Отчасти и он был виноват в том, что больше уже не будут шевелиться складки оранжевого одеяла, которым укрывалась мать.
Сиренин, вздохнув, приблизился к телефону и позвонил Белицкой.
- Я слушаю.
- Олесь, это я.
Пауза.
- Олесь, ты меня слышишь?
- Слышу.
- Я не смогу к тебе сегодня прийти - у меня мама умерла.
- Подожди. Мне дед звонит.
Раздались гудки.
Через минуту зазвонил телефон.
- Что ты там говорил?
- Олесь, ты разве меня не поняла? Мама у меня умерла.
- Да ты что! Я в шоке!
- Если хочешь с ней проститься, приходи. Лучше - прямо сейчас, потому что дома, кроме меня и мамы, никого нет.
- Сейчас приду.
Спустя короткое время явилась Белицкая. Она была какая-то робкая, точно двоечник у школьной доски.
- Проходи, - пригласил её в зал Николай.
- Я боюсь покойников, - отозвалась Олеся и, схватив Николая за руку, неуверенно вышла из коридора.
При виде мёртвой старушки она испуганно прижалась к Сиренину.
- Я боюсь, - повторила она.
И, покинув зал, зашла на кухню.
Николай - тоже.
Белицкая опустилась на табуретку.
- Рассиживаться тут некогда, - проговорил Сиренин. - Сейчас сестра придёт.
- Ладно, я ухожу.
Олеся встала и вместе с Николаем вышла в коридор.
- Коль, не подписывай никакие бумаги, которые даст тебе сестра.
- Не буду.
- А в случае чего я найду тебе хорошего адвоката.
- Пока он мне не требуется.
Белицкая открыла входную дверь.
- Колька, держись!
И ушла.
В этот день происходила обычная предпохоронная суета. Сестра до того набегалась, что у неё случилось кратковременное умопомешательство. Но, несмотря на это, она твёрдо заявила, что хоронить мать они будут завтра.
XLVIII
Перед тем, как гроб матери был заколочен, Николай положил в него стихи собственного сочинения:
На смерть мамы.
Пусть тебя ласкает Райский ветер
И целует Райская вода.
Не бывало мам таких на свете
И не будет больше никогда.
Его немного утешала мысль, что это его произведение будет лежать с телом матери в могильной темноте.
Когда гроб опускали в яму, Сиренин опять зарыдал. Теперь уже никто на свете не будет любить его так, как когда-то любила мать.