Оказавшись в отдельной комнатке, мы тоже смогли вздохнуть спокойно. Бремя власти спало с плеч Дитя, бремя моей роли, ещё не слишком очевидной, но важной — с моих. Хотя это было почти не ощутимо из-за веса платья, так что я поторопилась присесть.
— Вчера я почувствовал то же самое, что и десять лет назад, — пробормотал император тихо, становясь таким похожим на обычного ребёнка. — Я проснулся среди ночи… Так испугался.
— О чём ты?
— О том, что десять лет назад каждое Дитя в мире пропустило через собственные сердца вашу боль. Когда Датэ истреблял вас… он знал, что мы почувствуем. И что ничего не сделаем, тоже знал… — Он подошёл, опустился на пол и положил голову мне на колени. — Наша проницательность и способность распознавать сущности людей в тот раз обернулась настоящим проклятьем. Я пятьдесят лет был судьёй, играючи копался в самых мерзких душах, насилие стало для меня уже чем-то знакомым, неотъемлемым. Но никогда прежде мне не было так страшно, как тогда. Я ползал по полу и кричал, что умираю… Я, ничего до этого не знавший ни о боли, ни о смерти. Я перепугал слуг… весь город… Ко мне даже приехал император, как только ему доложили… Потерять Дитя — олицетворение закона и справедливости — было немыслимо для них. Они берегли меня так долго. Ко мне прислали с десяток лекарей, хотя лучшим лекарем в городе был я сам. Но всё, что я мог тогда — плакать, как самый обычный ребёнок. — Его глаза слезились, когда он поднял лицо и протянул ко мне маленькие ладони. — Я никогда не знал, что такое материнская любовь, но в тот день я почувствовал себя сиротой. Я никогда в жизни не встречал Деву, но когда вы исчезли навсегда, я ощутил эту потерю больше остальных. Я понял, что уже никогда тебя не увижу.
Я привлекала его к себе на колени, становясь его колыбелью и троном. Я стирала его слёзы, давая ему лучше меня рассмотреть… хотя не имела на это права. Не в том смысле, что допускала фривольности в общении с Его Величеством, а в том смысле, что я не смела утешать подобным образом кого-то кроме единой. Стирать чужие слёзы? Измена. Даже касаться интимных женских мест не было таким предательством. Но меня уже некому было призвать к ответу, а Дитя нуждался в утешении даже больше, чем Чили в своё время — понимание этого всплыло само собой в памяти. Она предпочитала слёзы прятать, чем доверять мне. Я же была плаксой даже по меркам Плачущих Дев.
— Когда всё закончилось, я понял, что больше не могу… не могу никого судить, — продолжил император шёпотом. — Справедливость исчезла из этого мира. Я утратил чутьё, все преступления казались мне несущественными, а моё собственное бездействие — самым тяжким грехом. Я сходил с ума. Я думал, что вернувшись во Внутренний мир, навестив своего мастера, я всё пойму…
— Получилось?
— Мастер попытался увязать красивую легенду с творящимся безумием.
— Легенду о рождении нашего клана? — уточнила я.
— Да. Ведь когда Калека убил первую Деву, именно Дитя возродило её.
— Да, это было справедливое Дитя, — согласилась я с улыбкой. — Самый смелый из отшельников. Мудрый судья, великий лекарь. Оно похоронило её истерзанное тело высоко на горе и долго её оплакивало, пока из её костей не выросла плакучая ива. Она была королевой среди деревьев. Она цвела так роскошно и пахла так упоительно, что Мудрец при всей своей щедрости и доброте к людям окружил её свирепыми стражами. Мифи не позволяли никому приближаться к ней. А когда пришло время, на ней созрел драгоценный плод, из которого появилась женщина. Она была так же могущественна, как и прежняя Дева, и вечно юна, как Дитя. Её питало солнце. Её ложем была спина самого опасного зверя. Она танцевала на воде, будто сорвавшийся листок. И она поливала дерево своими слезами, пока на нём не вырос новый плод.
Помолчав, я задумчиво продолжила:
— Говорят, Ива перестала цвести, когда одна из Дев нарушила величайший запрет. Зачав плод в своём чреве, она сделала самое драгоценное из деревьев бесплодным. И женщины, всегда нуждающиеся в детях, стали брать обездоленных сирот из Внешнего мира. — Я вздохнула. — Теперь уже нет ни клана, ни дерева.
— Но осталась ты, — возразило тихо Дитя, кладя руку мне на щёку, — и я воскрешу то, что осталось от вашего клана. Это моё призвание.
— Так тебе сказал твой Мастер? — спросила я с улыбкой, и он качнул головой.
— Нет. Это стало очевидным, когда я почувствовал тебя вчера. Я проснулся и понял, что на этот раз не буду бездействовать. Я до последнего боялся, что это может быть Датэ… Хотя не сказать, что я испытал облегчение, увидев тебя в руках Старца.
По крайней мере, он не добавил «голую». Мужчина всё-таки завернул меня в ту опороченную им ткань с алтаря разврата?
— Ты приказал казнить его? — уточнила я, зная, что Дитя поступит справедливо.
— Нет.
Неправильный ответ.
— Ты заседаешь на военных советах, хотя Датэ далеко, а похитившего Деву и пойманного тобой отшельника судить не спешишь?
— Я же сказал, что не сужу больше.
— Твоя проницательность и острое чутьё здесь не нужны, Дитя. Старец виновен, он сам признался мне. Он сказал, что я была его пленницей десять лет. И единственным утешением для меня было — не знать, что именно он себе эти десять лет позволял! — Я тщетно пыталась скрыть раздражение. — Разве этот отшельник провинился передо мной не сильнее Датэ? Он воспользовался моей беспомощностью и моим горем, он присвоил меня и сделал своей вещью. Оружием. Но если ты не хочешь вступаться за меня, вступись за своих людей. Он убил твоих солдат.
— Я допрашивал его, я знаю, — ответил он глухо, соскальзывая с моих коленей, отворачиваясь. — Но именно из-за того, что он убил моих солдат, он должен послужить мне вместо них в предстоящем сражении. Если он погибнет? Это будет подходящая для него казнь.
— А что если он на стороне Датэ? Что если он с ним заодно?
— Нет, он досадил ему сильнее, чем кто-либо из отшельников.
— Даже если так, выпустишь его за ворота, и он тут же сбежит. Он предал свой собственный клан и своего господина. Тебе он не будет служить тем более.
— Не будет, — согласилось Дитя. — Потому что он уже служит тому, из-за кого их всех предал.
Я решительно встала на ноги, хотя не стоило так напрягаться ради сомнительного эффекта: как будто возвышаясь над ним, мне будет легче убедить его в своей правоте.
— Ты же не хочешь сказать, что это я во всём виновата? Что причастна к его предательствам и тем преступлениям, что шли после? Что это я сбила его с праведного пути? Рассуждая так, можно оправдать даже Датэ! Может, так и есть? Может, всё из-за меня?!
Сказав это, я испугалась того, насколько правдоподобно это прозвучало.
Повернувшись, Дитя выдавило горькую улыбку.
— Говорю же, я потерял чутьё. Я запутался. Поэтому я и боюсь переговоров с ним.
— Что? Боишься? — Я упала обратно в кресло. Слабость тела передалась голосу. — Но ты сказал, что считаешь переговоры попросту неприемлемыми…
— Считаю. Я не собираюсь с ним договариваться, но будучи ответственным за тысячи жизней, я не имел права так категорично отвергать шанс заключить союз. Совет не поддержит меня. Никто меня не поддержит. Не после слухов о жестоких расправах над армиями, что пошли против него.
— Но ведь ты Дитя — символ справедливости в этом мире! Ты не нуждаешься в поддержке! Твоё слово — закон! Ты не можешь ошибаться!
— Могу, ещё как могу. И я без конца тебе об этом повторяю. Техники, которые раньше позволяли мне читать сердца людей и разгадывать их помыслы, чуть не свели меня с ума. Я отрёкся от своего дара. Я больше не могу использовать его правильно. А знаешь почему? — Я промолчала, и он продолжил ещё тише. — Я полвека занимал пост верховного судьи и не смог проигнорировать самое жестокое преступление, которое на этот раз коснулось лично меня. За это время мне не удалось выяснить, почему люди вообще убивают друг друга с такой охотой. Но убийство такого масштаба? Оно перечеркнуло всё, с чем я сталкивался раньше. Я не получил ответов от мастера и понял, что смогу получить их лишь от самого преступника. Как всегда. Я отправился на Север, в один из крупных городов, где расположились на постой основные войска Датэ.