Прочие лишь изредка позволяли себе приобрести белоснежный лист — не столько из-за его дороговизны, сколько из-за того, что на нём можно было записать лишь нечто особенное, и его никогда нельзя просто выбросить — он должен храниться до тех пор, пока не обратится в прах, то есть по крайней мере несколько веков, передаваясь из поколения в поколение.
На этом листе было что-то написано уже порядком выцветшими, но всё ещё хорошо различимыми, когда-то густо-синими, а теперь голубыми чернилами.
Сам же он покрылся толстым слоем вездесущей пыли, однако не слился с серым хламом, что служил ему постаментом, оставаясь чем-то особенным, трогательно-хрупким и неуместным в этом мрачном склепе.
Лора подтолкнула своих спутников вперёд и сама вошла, с горечью и неожиданной теплотой посмотрела на скрюченное тело, вернее, сухие останки, лежащие на полу, между узким окном и дверью; потом бережно взяла в руки бумажный цветок, присматриваясь к голубым строчкам, которые кто-то оставил на долгую память, чтобы хранили и дети, и внуки, доставая изредка и с почтением убирая в резной ларец, но не так всё сложилось…
— Этого никто не укладывал, как тех — внизу, — негромко проговорил Командир.
— Не исключено, что сам умер. Что это у него? — он присел на корточки рядом с Дилано, молча изучавшим нечто, нацарапанное на небольшой гладкой пластине розового кварца.
Рядом с откинутыми согнутыми руками валялся до сих пор острый резец. Лора положила бумажный цветок на место и тоже склонилась над их находкой. На миг она крепко зажмурилась, задышала вдруг шумно и тяжело.
Рэй вскинул на подругу тревожно-нежный взгляд, без слов спрашивая: что с тобой? чем помочь?
— Он умер, когда пытался… — она подняла кварц, стряхивая пыль, — пытался что-то здесь изобразить, написать, передать… Кажется, это изображение цветка, а рядом ещё что-то нацарапано… Но он не успел. Ему стало плохо, очень плохо… Он упал и в последние секунды всё ещё тянулся к резцу. Это было важно. Наверное, это и сейчас важно, а может и ещё важнее, чем тогда.
— Откуда ты… — начал Михал и остановился.
Ему было трудно привыкнуть к её интуиции, к её неожиданным поступкам и внезапным прозрениям.
Рэй верил безоговорочно и твёрдо, оставив сомнения в прошлом; Гэри — хотел верить, всё таинственное и необычное притягивало его, несмотря на трезвый, даже критичный склад ума; Мррум верил, убедившись в её способностях когда-то давно — один раз и навсегда — угрюмо, неколебимо, неизменно ожидая от каждого подобного прозрения тем больших неприятностей, чем оно важнее, и воспринимая её способности, как некую разновидность стихийного бедствия с непредсказуемыми, но всегда разрушительными последствиями.
— Ты уверена? — закончил Михал.
— Да. Я вдруг увидела, почувствовала, как это было. Он умер, потому что пытался выдать тайну. Ему было уже всё равно, он даже хотел умереть, только что-то важное сделать напоследок, но не успел…
— А вот и шарф, тот самый Кровавый Шарф, которого так боялась принцесса, — Гэри коротко и остро взглянул на живущую. — Как ты думаешь, она жива?
Лора помрачнела ещё больше.
— Не знаю. Надеюсь, что её хотя бы перевязали.
Легендарный Кровавый Шарф свободно висел над окном, на одном из вбитых в стену прутьев. Когда-то они поддерживали тяжёлые от густой листвы и пышных цветов вьющиеся плети — в этом месте они обрамляли окно, создавая дивную живую раму для вечно меняющейся картины — неба.
Теперь стены были пусты, только голые прутья торчали, как обнажённые кости скелета, лишь одному из них посчастливилось — когда-то давно обитатель этой комнаты обвязал вокруг него тонкий вышитый шарф из прозрачного газа.
Сейчас длинные концы шарфа спокойно свисали вниз, лишь слегка колеблемые — не ветром даже — его не было, а ровным дыханием ночи.
Шарф был ничем не защищён от ветра и непогоды, но время не оставило на нём своих следов, даже цвет его — зеленовато-жёлтый цвет крови — не изменился, не выгорел.
Лора подошла, медленно протянула руку, остановив движение сантиметров за двадцать от тонкой ткани, и шарф затрепетал, потянулся ей навстречу, как живой; она отдёрнула руку, и он повис — разочарованно и покорно.
На загривке Кенура снова вздыбилась прилёгшая было шерсть, и между сжатых зубов вырвалось глухое нутряное ворчание — он стоял в приоткрытом проёме двери, смотрел в темноту, насторожив уши и опустив голову, словно мог видеть сквозь все оставленные позади этажи.
Мррум стоял рядом с ним, и усы кифа подрагивали, а когти то появлялись, то исчезали в подушечках обманчиво мягких лап, выдавая сильную тревогу.
— Закройте дверь, — попросила Лора, пытаясь вернуть ясность мысли, освободиться от чувства, что осязаемая темнота, сгущаясь внизу, ползёт, поднимается вслед за ними по лестницам к этой двери, за которой когда-то пытался укрыться несчастный, чьи останки лежали сейчас у их ног.
Мррум выполнил её просьбу всё так же молча, но с большой и весьма красноречивой готовностью.
— Так мы не сможем следить за коридором, — проворчал Командир, без особой надежды, что к его мнению прислушаются.
— А за кем это ты собрался там следить? — не выдержал Мррум. — За призраками? Так им твоя слежка и помешала… Здесь безопаснее, если это слово вообще применимо к такому “весёлому” местечку, как это. Может, и “баррикаду” на место поставить? — обратился он к Лоре. — У этой двери даже замка нет…
“Так призракам твой замок и помешал”, — подумал Командир, но промолчал, понимая, что киф нервничает слишком сильно, чтобы логически мыслить.
— Не надо, — ответила Лора. — “Баррикада” — это так… естественное следствие страха и потребности в действии, а замок… Вот он — замок, — она снова осторожно взяла в руки хрупкий бумажный цветок.
— Это? — изумился Гэри.
— Да, — девушка прикрыла глаза. — Раскаяние, мольба… надежда, хотя и очень слабая, слабее всего остального, — и всё это — поверх любви. Но любовь тут двойная.
— Чего? — с некоторым опасением за её рассудок спросил Вон.
Лора открыла глаза и осмотрела цветок.
— Тут, кажется, можно прочесть отдельные слова.
Рэй придвинулся и направил на бумажную фигурку сканер переводчика.
“Люблю… всегда… не забывай… ждать… мой дорогой…”
— Любовное письмо, — констатировал Михал.
— Оно написано на белой бумаге. По-видимому, это брачные обеты, — уточнил Рэй.
— Для него, — Лора кивнула в сторону скелета, — это была самая большая ценность. Если не считать шарфа.
Гэри взглянул на “мумию” с новым приливом сострадания и какого-то особого братского понимания. Четыре руки, усики, хоботок и всё прочее, а чувства-то те же…
Лора положила белый цветок перед дверью.
— Белый цветок — символ священного цветка жаффа, а тот, в свою очередь, является символом Повелительницы.
— Теперь понятно. А я и забыл совсем, — Гэри зачем-то почесал затылок, который совершенно не чесался. — Это всё равно что найти умершего человека, а на двери — крест. От нечисти, значит, обороняться пытался.
— В какой-то мере он и сам… Перед вами останки одного из Трёх Призраков, правда, самого безобидного из них.
Глаза Гэри Вона округлились, и на этот раз он взглянул на останки с приливом нового интереса, впрочем, как и все остальные.
Один только Кенур сидел в углу и избегал смотреть, как на бывшее тело, так и в сторону окна, где висел шарф.
Время от времени он встряхивал головой и демонстративно отворачивался от окна, как бы говоря: я ничего против тебя не имею, но и ничего общего с тобой иметь не хочу! Заметив эту пантомиму, Гэри тоже отодвинулся от окна, к которому стоял ближе всех.
— Так он что же… тут, что ли? — спросил он приглушённо, быстро стрельнув чёрными глазами по всем углам небольшой комнатки, ярко освещённой светом фонарей.
— Тут, можешь не сомневаться, — улыбнувшись одними уголками губ, подтвердила Лора. — Где ж ему ещё быть, он всегда тут. И хотел бы выбраться, а не может…
— И он… нас видит, слышит и…
— И видит, и слышит, а главное — понимает. Он не причинит нам вреда. Наоборот, хочет, чтобы мы ему помогли, но об этом — позже.