Барабанная дробь дождя и стонущий, подобный хриплому рыданию, скрип старых деревьев на ветру заглушали все прочие звуки города. Офицер шел по улицам, залитым дождевой водой и фонарным светом, понурив голову, — чувство, будто что-то тяжелое и острое крепко засело в затылке, не покидало его уже почти год. Но Гуччи не силился понять, что именно исполняло его голову тяжестью и болью. Он знал: придет время — и все это само вылезет наружу, но принесет с собой далеко не облегчение.
Уже совсем стемнело, когда Томас оказался на месте. Окна маленькой квартиры на третьем этаже чернели, как пустые глазницы смерти. В душу начала вползать беспричинная тревога. И хотя неделя прошла размеренно, без значительных происшествий, она невероятно утомила сотрудника полиции именно этим невесть откуда приходившим предчувствием того, что нечто крайне нехорошее вот-вот должно случиться. Ранее обычные силуэты людей в тумане, трещины на асфальте, облезшая штукатурка на грязных стенах и даже звук собственных шагов в тишине — теперь ему казалось, что они скрывают в себе некое иное, страшное содержание, и все это время он ходил по грани между ним и спокойной реальностью.
Подъезд, как обычно во время сильного дождя, пропах намокшей пылью. Томас быстро поднялся по лестнице, отпер дверь, тихо вошел в квартиру и включил свет. Жилище семьи Гуччи было тесным — всего две комнаты да кухня. Классические обои с темно-зелеными и золотистыми полосами, винтажная мебель темного дерева и обилие книг создавали теплую, но в то же время тяжелую атмосферу. На стенах висели мрачноватые пейзажи Сайлент Хилла, выполненные в духе старых мастеров. Они принадлежали кисти покойного Филлипа Гуччи, дяди Томаса, который, со слов отца, был талантливым человеком, увлеченным мифологией и историей. Последняя из его картин изображала территорию современного Сайлент Хилла в древние времена, когда на холме располагалась культовая постройка коренных американцев в виде усеченной пирамиды. Полотно было подписано: «Обитель молчаливых духов. Ф.Г. 1947».
Томас поймал себя на мысли, что рад задержке отца на работе. Усталый и подавленный, он не был настроен на вечернюю беседу о последних городских новостях, а хотел только выпить горячего чая и хорошо выспаться.
Говард Гуччи, не со зла, а, разумеется, с откровенной гордостью, частенько припоминал в разговоре все то, о чем его сын хотел бы навсегда забыть. И вот теперь отец настойчиво просил Томаса отметить День Ветеранов, что значило надеть медали и гордо ходить по парку «Роузвотер», собирая поздравления от коллег из полиции да от детей. Первые будут делать это из вежливости, вторые потому, что им дадут напутствие в школе — все прекрасно знали, что подобные поздравления являлись чистой воды формальностью, особенно в Сайлент Хилле. Если бы Томас хотя бы был героем… Нет, тогда бы он тем более открещивался от подобного «праздника». Только вот до боли было жаль немолодого отца, который так отчаянно просил дать ему возможность жить с мыслью, что его сын настоящий воин, достойный чествования, и разубеждать его в этом значило бить старика в сердце.
У Томаса оставался единственный довод в пользу того, чтобы не выставлять напоказ сияющие куски железа, считающиеся наградами, послезавтра в парке «Роузвотер». Офицер хотел съездить в Брэхамс и там погостить пару дней у своего армейского друга Роберта Кэмпбелла. Несколько неловко и в то же время приятно было называть этого парня своим другом — он ведь был истинным доблестным солдатом, в отличие от Гуччи, совершившего непростительную ошибку. Разумеется, при встрече с Кэмпбеллом также придется вспомнить многое, но в этом случае в глазах собеседника хотя бы не будет сиять восторг, поддерживаемый неведением, какой всегда зажигался в глазах Говарда Гуччи.
Томаса несколько мучила совесть за то, что он уже поменялся сменами с коллегами, чтобы пораньше сорваться в Брэхамс, и теперь был вынужден ставить отца перед фактом. Так что чем позже состоится разговор, тем было лучше — полисмен выигрывал хоть немного времени для моральной подготовки. Кроме прочего, он вообще не любил долгие меланхоличные разговоры с влезанием в душу, однако мог понять отца, у которого уже давно не осталось ни одного близкого человека, кроме сына. Томас Гуччи сам нередко ощущал себя совершенно одиноким в родном городе, хотя при этом и не стремился ни с кем сходиться. Жители Сайлент Хилла были в большинстве своем либо малообразованными работягами, либо мутными фанатиками некого местного культа. Очевидно, что ни с первыми, ни со вторыми говорить было не о чем.