«Немногие детали сексуальной жизни примитивных народов производят такое странное впечатление на наше чувство, как оценка этими народами девственности, женской нетронутости… Кто первый удовлетворяет с трудом в течение долгого времени подавляемую любовную тоску девушки и при этом преодолевает ее сопротивление, сложившееся под влиянием среды и воспитания, тот вступает с ней в длительную связь, возможность которой не открывается уже больше никому другому. Вследствие этого переживания у женщины развивается «состояние подчиненности», которое является порукой ненарушимой длительности обладания ею и делает ее способной к сопротивлению новым впечатлениям и искушениям со стороны посторонних… Неправильно описывают поведение примитивных народов, о котором ниже идет речь, те, кто утверждает, что эти народы не придают никакого значения девственности, и в доказательство указывают, что дефлорация девушек совершается у них вне брака и до первого супружеского сношения. Наоборот, кажется, что и для них дефлорация является актом, имеющим большое значение, но она стала предметом табу, заслуживающим названия религиозного запрета. Вместо того чтобы предоставить ее жениху и будущему мужу девушки, обычай требует того, чтобы именно он уклонился от этого… У диери и у некоторых соседних племен (в Австралии) распространен обычай разрывать девственную плеву, когда девушка достигает половой зрелости. У племен Портланда и Гленелга совершить это у невесты выпадает на долю старой женщины… Для объяснения этого табу девственности можно указать на разнообразные моменты, которым я дам краткую оценку. При дефлорации девушки обыкновенно проливается кровь; первая попытка объяснения так и ссылается на страх примитивных народов перед кровью, так как они считают, что в крови находится жизнь».
Содержание книги несколько озадачило Томаса, однако попыталось дать новый ход рассуждениям. «Судя по тому, что он бормотал тогда в больнице, Кауфман сожалел, что не мог быть со своей женщиной. Наверное, действительно любил ее… — предполагал Гуччи. — И она отдалась ему — и в действии, и в словах. Значит, следуя логике этой книги, у него возникло бессрочное право обладания ею, и она стала недоступна ни для кого другого. Если эта женщина состояла прежде в Ордене… Для чужаков там все однозначно, и своей страстью Кауфман обрек и ее, и себя! Вот его зло! И кассета — железное того свидетельство. С другой стороны… месть Ордена не ждала бы десять лет. Может, я пытаюсь связать то, что не связано? Если Майк, вернувшись в Сайлент Хилл, останавливался здесь, может, и кассета принадлежит ему? И отснять на память он мог все, что происходило на их встречах, а не только секс… Мало ли, какие у психиатра прихоти и странности. Все это как-то в любом случае не касается меня». Интерес доктора Кауфмана к тому, что касалось секса, не выглядел слишком уж необычно как для врача его профиля. Странно было то, что Майкл также несколько раз обвел карандашом с сильным нажимом номер страницы с очерком о девственности — 111. Это наводило на мысль, что обозначить подсказкой он хотел нечто иное. Возможно, врач узнал о чем-то, что также происходило в отеле, а именно в номере 111. Пока у Томаса не было других вариантов значения выделенного числа, и он намерился проверить этот. Забрав на всякий случай книгу с закладкой и деревянный кубик, он снял перевязывавший руку платок и вылил остатки алкоголя из стакана на свою рану. Он понимал, что, возможно, уже было поздно пытаться ее дезинфицировать, однако запоздалая мера могла хоть немного облегчить возможные последствия в худшем случае. Порывшись в вещах Кауфмана, Гуччи нашел чистое полотенце и за неимением ничего другого им перевязал руку снова. Только после этого он покинул апартаменты Майкла и опять отсчитал в неизбывной темноте дверь. Нужный номер должен был оказаться первым по коридору за поворотом, однако, вглядевшись в цифры на двери, Томас обнаружил, что стоял перед номером 112. Вернувшись к предыдущим апартаментам, он вынужден был увидеть число 110. «Сходится, — в нервозном предвкушении подумал офицер. — Не случайно же его нет. А должен был быть здесь». Номер 111, следуя логике, должен был находиться там, где всю стену от пола до потолка закрывала огромная картина в толстой золотистой раме. Полотно было так похоже на бездушную страховитую церковную фреску, что сначала показалось ее списанным фрагментом. Может, отличия и присутствовали в двух сомнительных произведениях мракобесного искусства, однако они не выглядели существенными. Здесь точно так же на лестнице, опущенной в огонь, принимала смерть в огне связанная женщина. «Первое сожжение», — прочитал Гуччи название полотна на табличке, прикрепленной внизу к строгой раме без узоров, украшенной по углам простыми квадратами. — Несомненно, то, что нужно для оформления гостиницы», — сам для себя невесело сыронизировал он. Тут офицер заметил, что нижний правый угол рамы был поврежден, словно от него откололся один декоративный элемент. Присев на корточки, Томас изучил ее еще раз — в углу недоставало одного квадрата. Полицейский вспомнил про деревянный кубик, найденный в номере доктора. Он достал фигуру и вставил ее в точно подходящее по размеру отверстие. Раздался щелчок, картина отклонилась от стены, словно дверь, открыв взору скрытый за ней номер 111. Заросшие паутиной потрескавшиеся двери искомых апартаментов оказались незапертыми, но офицер Гуччи снова прислушался, прежде чем войти. Он услышал в помещении чье-то прерывистое частое дыхание. Так дышат либо предаваясь страсти, либо после долгого отчаянного рыдания. Что бы это ни было, звук издавался скорее человеком, чем некой абстрактной инфернальной разлагающейся тварью, что весьма обнадеживало. Томас коснулся дверной ручки — и дыхание сорвалось, замерло и сменилось отчетливым горьким до захлебывания плачем.