Не опуская оружия, Томас резко распахнул дверь. На узкой кровати у окна он узрел скорбящий бежевый силуэт. Заходилась истошным плачем хрупкая юная девушка в хиджабе песочного цвета и кремовом восточном головном платке. Лица ее, закрытого смуглыми ладонями, Гуччи не мог видеть. Мужчина даже не брался гадать, кем была сия незнакомка и что явилось причиной ее стенаний. Его познаний в арабском языке хватило на то, чтобы осведомиться, что же случилось, приблизившись к юному созданию, но не касаясь чужого дрожащего от рывков поверхностных всхлипов плеча. Ответ разобрать офицеру удалось: арабская девушка, обратив к нему раскрасневшиеся и опухшие от слез бездонно-черные глаза, изрекла, что никогда его не простит, а спросить, за что же ему нет прощения, Томас уже не успел. Не иллюзорная, оглушительная до боли сирена проревела так близко, словно была установлена прямо за окном апартаментов, и с ее раздирающим рассудок воплем помещение провалилось в абсолютный мрак. Когда слабая видимость проблеснула вновь, все вокруг уже было поражено проказой тьмы. Кровавым налетом покрылись черно-ржавые стены, исчезло окно, замурованное мрачной картиной, детали которой трудно было различить, но главное изменение состояло в том, что за существо теперь стояло перед Гуччи, во что обратилась затаившая на него кровное зло черноглазая незнакомка. На смуглом лице, отмеченном теперь пятнами смерти, завернутом в платок из коричнево-желтой свежесодранной кожи, были лишь две щели воспаленных глаз, сочащиеся медленными тоненькими ручейками алой крови. Изящные женские руки опускались вниз по бокам нагого мертвого стана, но девичью наготу скрывали ныне иные руки. Десятки крупных грубых сизо-черных мужских рук грязной хваткой закрыли юные груди, вцепились в тонкие запястья, опоясали, скрестившись, талию и бедра. Серно-синим конусом грязи недозволенных прикосновений уходили вниз ряды рук, крепко держащих в неволе то, что было юным созданием женского пола, оберегаемым запретами своей родной культуры. Девичьи черты, искаженно сохраненные в новом отталкивающем образе, смутили Томаса, и он опустил дробовик. Вместо этого полисмен достал армейский нож, намереваясь резать нечестивые руки, сковавшие ее, однако существо не позволило офицеру приблизиться. Сплетенные на чреслах чудовища гангренозно-почерневшие мужские кисти разомкнулись, обнажив кровавую пропасть, широкую округлую пасть с блестящим молочно-белым кантом мелких острых, точно иголки, зубов. Глубокая ребристая дыра в животе монстра извергла ком багрово-красной жидкости, заляпавшей низ куртки Томаса. Мужчина отшатнулся, уже прицелившись из дробовика, когда тварь отхаркнула низом живота еще одну порцию кровавой жижи, попавшую в этот раз ему на рукав. Бросив взгляд на испачканную крутку, Гуччи отчаянно чертыхнулся — темно-красные сгустки, обильно пузырясь, разъедали ткань. Томас моментально отбежал в дальний угол помещения, бросив оружие и торопясь снять куртку, пока едкая субстанция не проела всю одежду до кожи и пока женоподобное существо, изрыгнувшее ее, не доползло до него. Сбросив, наконец, ни на что более не годную верхнюю одежду, полицейский едва успел схватить дробовик и дважды выстрелить, когда расстояние между ним и тварью в тесной комнате уже опасно сократилось. Он не целился, полагаясь на кучность стрельбы, и потому разворотил грудь, а не плюющую пасть отползающего монстра, однако агония страдающего чудовища предоставила ему время для нацеливания. Уже хорошо зная, куда метить, Гуччи выстрелил еще дважды. Дробь превратила слоистый зубастый зев твари в кровоточащую дыру, и на этом все было кончено, кроме заставившего мешкать Томаса еще в начале схватки замешательства.