Когда Джонатан развел ноги шире, выгибаясь навстречу и улыбаясь, словно дьявол со страниц средневековых манускриптов, не было ничего более жизненного важного, чем наконец-то самому остаться в неглиже и толкнуться в теплое и податливое нутро. Пальцами впиваясь в его тело, стараясь сдержаться, я смог вздохнуть, лишь когда наши бедра соприкоснулись, а мой член полностью оказался в нем. Уорренрайт держал меня за шею и заставлял смотреть в глаза — безотрывно, — и любовался моей откровенной беспомощностью. Сердце заходилось где-то в горле, а внутри живота и без движения скручивалось острое и болезненное удовольствие. Он двинулся навстречу, чем вызвал мой несдержанный стон, и, довольно оскалившись, произнес: «разрешаю».
Разве мог я себе представить, что такое создание — словно бы неземное, — по доброй воле и с желанием предложит мне, пусть и иллюзорную, власть над собой. Я обманывался, что владел им — он владел мной. Я терялся в ощущениях, в его одобряющем и довольном шепоте, в наполняющем воздух пряном аромате. То ли во сне, то ли где-то около, на грани абсолютного удовольствия, мне начало казаться, что за любовь этого человека я мог сделать все. Отдать ему все, что имел. Джонатан приказывал одним взглядом — и я двигался быстрее, отчего его дыхание сбивалось; Джонатан улыбался — поощрял и побуждал продолжать; подавался навстречу сам — вел своим собственным желанием. И, сжимая его в объятиях, целуя невыносимые улыбающиеся губы, я отрывался лишь затем, чтобы вновь поймать взгляд глаз цвета горечавки — небесно-синей, завораживающей.
Остановившись, переведя дух, чтобы не совершить непоправимого, я накрыл ладонью его плоть, чтобы приласкать рукой, чтобы подвести к краю мягко, самому не боясь сорваться раньше. Джонатан кивнул, принимая мою инициативу, и стал вскидывать бедра на мои движения, начиная дышать чаще и тяжелее. Одной рукой он держал меня за лицо и смотрел — почему он смотрел, зачем он смотрел, я не понимал, — в глаза, в самую суть, словно бы чародействуя.
«Я прошу твоей любви» — сорвалось, когда он закончил, когда вновь наградил меня улыбкой.
«Любовь страшнее, чем война», — он сочувственно огладил мое лицо.
И мне казалось, что он знал, о чем говорил. Знал, потому что любил кого-то.
Утро встретило меня тишиной, пасмурным небом и пеплом в камине. Не было в постели ни любовника, ни оставленного на столе бокала от вина — стало быть, постаралась прислуга, и Джонатан покинул меня сразу же, стоило только заснуть утомленным от выпитого скотча и неожиданной близости. В голове не было ни одной мысли, кроме одной — не бывает у людей таких ярких глаз. Впрочем, Джонатан был самым удивительным человеком, которого я встречал.
Комментарий к Очерки Ричарда Л. Элдриджа: «Позволение»
1) Parvenu— (фр.) — человек незнатного происхождения, добившийся доступа в аристократическую среду и подражающий аристократам в своем поведении, манерах.
========== Дневник Уильяма Холта: «Поцелуй» ==========
Чувствовать легкость в теле намного приятнее предсмертной агонии. Первая ночная прогулка с Джонатаном, когда я только-только был обращен в вампира, запомнилась мне медленным снегопадом, приглушенным светом фонарей на окраине Лондона и последующими крайне неприличными вещами в неподалеку от набережной Темзы у Вестминстерского дворца.
Пабы, где вовсю заливали за воротник рабочие, мне не понравились. Я родился и вырос в семье аристократов, меня никогда не прельщали подобные места. Даже принимать кокаин и выпивать я предпочитал дома, а не в притонах, хотя и в них иной раз появлялся. Мне было неинтересно окружение из невменяемых и порою безголовых пьяниц и прочих. Зашли в один — я даже заказывать ничего не стал. Попросту не знал, что можно было попробовать и не переплеваться. Я знал, как варятся эль и лагер, и этих знаний мне хватало с лихвой и без практики. Вкус пива любого стиля был мне отвратителен. Мы зашли во второе заведение, где дамочки вовсю охмуряли уже подвыпивших рабочих, и меня аж передернуло, когда одна из них прикоснулась к моему плечу. Джонатан посмеивался и не без улыбки следовал за мной вон.
В третьем заведении, а это был притон, мы немного подзадержались — встретились мне старые знакомые, о которых я бы вовсе хотел забыть. Все-таки кокаин и его употребление привели меня не к самым приятным знакомствам. Впрочем, в этом не было ничего страшного, но пришлось рассказать Джону, почему я начал употреблять, как часто я это делал и зачем. В свое время была популярной фраза: я мыслю, значит, я существую. Или как-то так. Для меня не было ничего важнее, чем поддерживать свой организм и разум в постоянном движении, словно бы это был вечный двигатель. Мои мыслительные процессы, если они замедлялись, приносили мне сплошные страдания. Если я переставал анализировать и изучать — я загибался. Если прекращалась физическая активность — я чувствовал себя ужасно. Мог уходить из дома на восемь-десять часов и гулять, смотреть, искать что-то новое, изучать и запоминать родной город вдоль и поперек: от расположения улиц и счета домов до количества колонн у Собора Св. Павла.
Мысль вела меня вперед. Вечный двигатель в моей голове не прекращал движения ни на минуту, и я познавал мир вокруг, ни на мгновение не забывая о том мире, что был внутри меня. Сейчас я создаю мир иллюзий и сказок — всё, написанное мной, для вас всего лишь отрывки продолжительной и мистической истории, и меня в этой истории слишком много. Я всего лишь персонаж — Уильям Холт, и вы, читая мои слова где-нибудь в кофейне или в аудитории университета на скучной лекции, считаете, что я всего лишь придуманный образ, которому дана необычная судьба. Вовсе нет.
Конечно, когда писатель рассказывает историю, он должен отходить от своего «Я», иначе рискует попасться в ловушку и понаписать слащавых и плаксивых идиллий, которых ему не хватает в жизни, пожаловаться на разбившиеся надежды и мечты. Талантлив тот автор, который может скрыть себя и сотворить искусство. И не оставить в нем самого себя. Искусство не предполагает триумфа личности, творчество же его требует.
Я ушел настолько далеко в своих рассуждениях, что впору завернуть сюжет и высказаться на все темы, которые мне интересны, но это будет некрасиво с моей стороны, и вы, если есть желание, всегда можете мне написать и задать любой интересующий вопрос.
Мы гуляли по Ист-Энду, я категорически отказался от посещения любых питейных заведений и других не самых приятных мест, и уговорил — известным мне способом, который удивил Джонатана своей неожиданностью, — отправиться поближе к центру, пообещав, что я не стану засматриваться на высокородных лондонцев, ибо пропажа графа или даже баронета могла бы привести к неприятнейшим последствиям. Промокшая ткань на коленях липла к коже и вызывала неприятные ощущения, но Уорренрайт был слишком довольным, чтобы я об этом хоть на какое-то мгновение пожалел. К слову, избавившись от бренности смертности, у меня пропал рефлекс, и получилось в разы лучше, чем обычно. Черт возьми, это просто смешно, но я просто обязан записать это в свою тетрадь по наблюдениям. Интересно, кто-нибудь из охотников на вампиров, кто оставил немыслимое количество трактатов, отмечали этот забавный факт?
В Лондоне по ночам жизнь замирала, по крайней мере в начале двадцатого века точно. Сейчас город стал другим. Изменился до неузнаваемости. Я видел его совсем иным. После Парижа мы вернулись жить в Лондон, но очень и очень нескоро. В ту ночь мы разглядывали редких прохожих: в три часа людей особо было не встретить, все лавки закрывались, а добропорядочные горожане сидели по домам или вовсе спали в своих теплых постелях. Мы разговаривали о психологии и этике искусства, о желании переехать куда-нибудь из опостылевшей Англии, где мне попросту стало скучно спустя двадцать восемь лет. Я любил Королевство, но устал от его климата, от чопорности и однообразия. Предложил переехать в Италию — Джонатан посмотрел на меня таким взглядом, словно бы я предложил ему позагорать. Впрочем, это было недалеко от правды.