Я больше не был человеком. Я больше не был даже самим собой.
Горечь подступила к горлу и я, запрокинув голову, не в силах оторваться от неба, молча заплакал.
Я представлял из себя чудовище, обыкновенную тварь, пожирающую себе подобных. Жалкое подобие человека, саморазрушаемого, слабого, который не может справиться с выпавшим ему на долю испытанием, который не может выпутаться из мыслей, роящихся в голове.
Комментарий к Дневник Уильяма Холта: «Саморазрушение»
1) IX аркан «Отшельник» в прямом положении в вопросе об отношениях говорит: трудные отношения, неэмоциональные, одиночество вдвоем. Отношения держатся на силе привычки, обязанности и ответственности.
========== Дневник Уильяма Холта: «Эфемерный ад» ==========
Когда мое сознание было захвачено эмоциями, одолевшими меня резко и беспощадно, я потерял контроль. И нашел себя перед телом юной и прекрасной когда-то Изабель Фолкнер.
Он разговаривал со мной, смеялся за плечом, приседал на корточки. Вертелся юлой, отпуская колкие замечания. Я же сидел на промерзшей земле перед трупом в ночной рубашке. Красивая, испуганная, мертвая. Я знал ее еще девочкой — семья постоянно таскала меня на приемы. Я знал ее родителей. Я знал ее сестер. И она знала меня.
То, что я был весь в крови, в ту минуту было не важно — мы находились далеко что от моего, что от ее поместья. И это было самым главным. Как я оказался у Фолкнеров? Они жили за десять миль от нас! Меня трясло. Набрав в руки промерзшую землю с травой и листьями, я постарался оттереть с них кровь, но ничего не вышло. Ее было слишком много, я ощущал ее везде. Стащив рубашку, постарался обтереться — хоть как-то помогло.
Просидел рядом с ней я не меньше часа. Сперва старался прийти в себя, отмахиваясь от раздражающего и выносящего мне последние нервы голоса, и надеялся, что в голову придет хотя бы одна идея, что с ней делать.
Горло было не просто прокушено, а разорвано — как если бы драл дикий зверь. Протянув руку, я прикрыл ее глаза — на лице застыло выражение страха. Должно быть, умерла она быстро. Я надеялся на это. Хотя бы на это.
Оставить или не оставить — вот вопрос, который мучил меня. И я решил — оставить. Рядом было озеро — отправить туда было самым простым решением. Бросить в лесу, словно бы это сделала лиса, — глупость. Тогда любой вариант казался глупостью. Одно дело устроить пожар в доме и скрыть следы преступления, другое дело — ночной лес. И как я только уволок ее из дома? Что я сделал для этого? Как у меня получилось? Я не понимал. Ходил взад-вперед и не мог найти ответ. Захотелось взвыть.
Неподалеку от нас была псарня — аристократы поблизости устраивали охоту каждый сезон. Эта идея, за неимением других, показалась мне более или менее подходящей.
И я оттащил ее именно туда, в вольеры, за которыми держались тогда обозленные от холода и голода псы. Когда ее найдут, мало кто будет разбираться, какой зверь изувечил шею мисс Фолкнер, и вряд ли догадаются, что это был хоть кто-то похожий на человека. Если у вас возник вопрос про отпечатки пальцев, то впервые дактилоскопию испробовали только в 1902 году. Этого я точно мог не бояться.
Все прошло как в тумане — убийство, избавление от трупа, хотя и очень косвенное. И я так устал.
Десять миль я шел несколько часов, и когда добрался до дома, то просто сел на ступенях, ведущих к главному входу, привалился к мраморным перилам и ждал рассвета. Когда на небе забрезжили первые оттенки золотистого и красноватого, я поднялся и вошел в дом, где на меня накатила еще большая слабость.
Я не знал, где был Джонатан — вероятнее всего, что дома. Он старался всегда вернуться из какого-нибудь клуба, с прогулки или приема до рассвета по объяснимым причинам, а потому мог отыскаться в ванной комнате или вовсе в спальне.
Меня в тот день уже не хватало ни на что. Я просто стоял посреди холла и старался собраться, понять, куда стоило пойти — в ванную, чтобы отмыться, а потом лечь спать обратно, с особенным желанием не проснуться.
Знаете, те мгновения, когда тебе не хочется просыпаться, наверное, самые страшные. Ад во сне кажется эфемерным, несуществующим, призрачным. И пусть во сне в моей голове шипит Демон, это лучше того, что я творил в настоящем, в подлунном, в реальном. Во сне не было так больно — там был только голос моего больного подсознания.
Но я не пошел в ванную. Я пошел в гостиную, где виднелся теплый свет, где ходил Джонатан — что-то переставлял, наверное, или убирался. Остановившись перед дверью я услышал тишину. Он услышал меня. Даже не сделав вдох, даже не медля, я вошел в комнату и застал его в домашней одежде, снимающего с рождественской ели игрушки. Дерево почти сбросило иголки, стояло практически голое, и вот остатки былой праздничной роскоши отправлялись в старинный деревянный ящик с вырезанным гербом моей фамилии.
— Ты видишь, видишь его глаза, Уильям? — шипел Демон рядом со мной в правое ухо. Его голос вызывал у меня мурашки.
— Иди прочь, — злое и резкое.
— И не подумаю, милый, — он коснулся моего плеча, но я вздрогнул, сбрасывая его прикосновение.
— Убирайся, убирайся, убирайся! — Я вцепился в собственные предплечья до боли.
— Посмотри в его глаза, Уильям, посмотри, — он засмеялся. Его смех отзывался звоном и болью в голове. Пальцы вцепились в виски — кажется, я пытался добраться ими до мозга.
Я зарыдал. Зарыдал беспомощно, молча. Голос мне не подчинялся, но я не мог произнести ни звука. Слышал только, как Джонатан подошел ко мне. Он терпеливо обнял меня, поглаживая по волосам, о чем-то говорил — не вспомню, и пытался успокоить хотя бы своим присутствием.
Оказавшись в теплой ванне, сидевший с бокалом коньяка, я обнаружил себя обмываемым Джоном, который зарывался мне в волосы пальцами с мыльной пеной. От этого мне вновь захотелось зарыдать, так малодушно, но я сдержался, и сделал еще глоток коньяка — обжигающий, успокаивающий хоть самую малость. Джонатан ничего не спрашивал — не в тот час, понимая, что я вряд ли смогу ему нормально ответить. И только когда он закончил меня намывать, а коньяка в бокале не осталось, он подвинул стул, чтобы сесть сбоку от ванны и, внимательно на меня посмотрев, сказал:
— Где ты оставил тело? — Его голос звучал спокойно. По крайней мере мне так показалось.
— В псарне.
— Как далеко?
— Около десяти миль, — мой голос звучал хрипло.
— Кто?
— Изабель Фолкнер.
Он замолчал. То ли что-то обдумывая, то ли переваривая услышанное.
— Я пробрался в ее дом, не знаю как, — смотря на воду, где лопались пенные пузыри, я старался избегать его взгляда.
— Будем надеяться, что незаметно и чисто.
— Джон.
— Что? — Его голос звучал как-то устало. Словно ему было досадно.
— Прости меня.
Сперва он не ответил ничего, но потом произнес:
— Тебе не у меня просить прощения, — и он встал, чтобы уйти из ванной комнаты.
Но он вернулся. Держал в руках мою ночную «двойку» и халат. Оставил их на стуле и помог выбраться из воды, обтереться и переодеться. Я все еще не поднимал взгляда. Мне казалось, что я увижу в его глазах если не презрение, то отчуждение.
Я ощущал себя по щиколотку в болоте, в пелене того самого эфемерного ада, который теперь сопровождал меня, куда бы я ни пошел. Меня преследовал запах крови и холода, этот вкрадчивый и омерзительный голос, и понимание того, что сам с этим справиться я не смогу.
Он помог мне дойти до постели и уложил, задернул шторы и сел на кровать рядом, чтобы закурить и лечь спиной в моих ногах. Джонатан молчал долго, а ко мне не шел сон.
Я не хотел ни о чем думать. И не думал. Я просто смотрел на полосу света, разрастающуюся на потолке, пока восходило солнце. Дым от папиросы Джона поднимался наверх, заполнял запахом жженого табака комнату.
— Расскажи мне о чем-нибудь, пожалуйста, — шепот дался мне нелегко. Голос был хриплым, словно бы я так долго кричал. — Что ты видел, с кем говорил; какие мысли приходили к тебе в голову?..