Она напоминала ритуальное песнопение, но не такое, как у африканских народов, у древних племен, которых не коснулась длань прогресса, а нечто мистическое, но очень красивое и возвышенное. Язык, не похожий на латынь, не похожий на греческий, ни на один из других языков, которые я слышал. Он был нежным, где-то шипящим, где-то и вовсе выражал сплошную эмоцию.
Я услышал, как пробило полночь — напольные часы в углу зазвучали так громко, что все-таки разбудили меня. Мир вернулся очертаниями, сперва черными, приглушенными в медовых тонах от огня из камина, но потом пелена рассеялась и я увидел своего гостя, который так и не покинул особняк в одиннадцать. Вместо этого он сидел в одной только рубашке с закатанными рукавами, смотрел на меня и пил, прикладываясь к бокалу с бренди раз от раза. Бутылка на столе опустела больше, чем на половину, но Джонатан не выглядел пьяным. Хотя, честно признаться, такое количество алкоголя могло взять даже самого матерого пьяницу. Мне не казалось, что Уорренрайт им был.
Голубые глаза смотрели пронзительно. Мне даже хотелось спрятаться от его взгляда, хотя я не пасовал ни перед трудностями, ни перед вражескими солдатами, и тем более не собирался этого делать перед ним — человеком, которого я хотел.
Правда, было в нем что-то дикое. Волчье. Как если бы я повстречал в горном лесу зверя, выжидающего, чтобы напасть. Это было так странно — видеть настолько синие, светящиеся глаза, словно фосфорные.
Я пересел, чтобы опираться спиной о подлокотник софы, смотря на Уорренрайта, все еще пьющего из бокала и глядящего на меня зверем. Я чувствовал от него такую опасность, что у меня аж дух перехватывало. Он спокойно сделал глоток — его кадык резко дернулся, и он поставил бокал на стол, не придерживая его пальцем, что стекло встретилось со стеклом со звоном. Я дернулся. Он набросился.
Сильные руки сжали плечи так, словно бы старались сломать кости. Его пальцы впивались в тело настолько жестко, что я ощутил откровенную боль. А он не переставал смотреть, склонив голову, то ли с интересом, то ли с приторным раздражением. Я постарался дернуться, но Джонатан держал так, что я не мог сделать ни одного движения.
Он начал пугать не на шутку. Я не был боязливым, право слово, но подобное состояние, когда человек может вытворить все, что угодно — хоть всадить тебе в горло осколок стекла, не добавляло уверенности в ситуации. Уорренрайт отпустил мои плечи, и я даже смог вздохнуть. Оказалось, я надолго задержал дыхание. Вздох оказался болезненным. Он свел грудную клетку болью.
Он расстегнул мою рубашку. Сделал это так легко и просто, стаскивая ее с плеч, но не снимая до конца. Джонатан все сделал сам. Раздел меня и себя, но не прерывал взгляда — по крайней мере старался этого не делать, хотя порой ему приходилось опустить глаза или отвести взгляд из необходимости. Он завоевывал. Брал на абордаж. Как ни назовите. И не терпел возражений. Я и не возражал.
Это был совершенно другой человек, нежели несколько часов назад. В этот раз он был куда более сдержанный, даже холодный. Хотя его нутро было горячим, а движения быстрыми, и он позволял держать его ладонями за бедра, я осознавал, что вел именно он, и я подчинялся его желанию. Но было бы ложью сказать, что этого желания я не разделял.
Я не думал о том, что мы были в гостиной, и что прислуга могла нас увидеть. Мои мысли и вовсе не возвращались к насущным вещам, вполне логичным, которые должны были иметь значение, но не имели.
Он весь был один сплошной животный инстинкт. В какой-то момент я даже закрыл глаза, чтобы не смотреть в эти светящиеся радужки. Вы вряд ли когда-нибудь видели нечто подобное, я уверен. И как же я был удивлен, что человек, который изображал едва ли не оскорбленную невинность, сам занялся со мной прелюбодеянием вновь, не ожидая ни ответа за, ни ответа против. Его движения были уверенными — Джонатан даже не разделся. Избавился лишь от брюк. Но, стоило бы сказать, что в постели он был умел. Действительно хорош.
Это могло показаться взаимным использованием, но, впрочем, я готов признать, что все отношения в мире это взаимное использование, и сексуальное удовольствие тому лучший пример. Меня не мучила совесть за то, что я знал, как потрясающе и горячо его нутро обхватывало мой член, и как восхитительно было кончать в его тело. Грубость, согласен. Зато ни грамма фальши. Фальши, к которой так привыкают люди, состоящие в отношениях ради плотских удовольствий или морального удовлетворения. А то, что с Джонатаном можно было хорошо и интересно поговорить, было большим плюсом. Найти достойного любовника с интеллектом и схожими вкусами или же умениями в постели это удача, если не провидение.
Мне нравились движения его сильных бедер — они заставляли меня тяжело дышать, а член пульсировать. Мне нравился его голос, когда тот говорил, рассказывая истории чужестранной культуры. Мне нравился его рот, который целовал то мягко, то страстно и жестоко. Мне нравились движения его рук — они были аккуратными, сдержанными и выверенными, а сами кисти — красивыми. Мне нравилось в нем столь много, что я, кажется, не видел ничего настоящего.
Если это и был он настоящий — я мог только желать, чтобы ничто из этого не заканчивалось. Несмотря на то, что к рассвету он исчез из моего дома, как фантом или вовсе мираж.
========== Дневник Уильяма Холта: «Жертва» ==========
Я не могу найти научного объяснения, почему человек, падая, встает и идет дальше. Какая сила заставляет его вновь подняться? Какие мысли кроются в голове? Какая вера ведет его вперед, если он во что-то да верит? Я постигал мир собственным наблюдением. Всегда все ставил под сомнение, хотя иногда и задумывался над тем, что в разы проще принять что-то на веру. Но у меня никогда это не получалось. Кажется, я физически не мог верить во что-то не доказанное. Философия, религия, искусство были мне интересны на уровне эстетики. Любовь, понятие души и смысла жизни я искренне отрицал. Несмотря на все то, что мне довелось пережить, я и сейчас отрицаю многие вещи. Но, возможно, в меньшей степени.
Я всегда шел по намеченному пути, чего бы мне это ни стоило. Я знал, куда хочу прийти, видел варианты развития событий, равно как и разветвления моих путей, но всегда знал, что мой путь — только вперед. Может, так не кажется из предыдущих глав, но это действительно моя правда.
В те дни, после услышанной мелодии, сочиненной для меня Джонатаном, я стал думать. Меня так сильно захватывали мысли, что это помогало отойти от постоянно возвращающегося в мысли голоса моего Демона. Он пытался подавить мою волю, но до поры до времени мне удавалось его игнорировать — его голос был навязчивый, пронизывающий сознание, вызывающий как минимум отвращение, но я его не слушал. Голос моих настоящих и здравых мыслей перекрывал этот поток бушующего и съехавшего сознания. Честное слово, господа, это казалось шизофренией, но я совершенно не был уверен, мог ли ей быть болен уже мертвый человек, ставший вампиром, да и других позитивных и негативных симптомов у меня не было.
До середины февраля все было достаточно спокойно. Аж чертовы две недели мне удавалось терпеть постоянные насмешки и истязание собственного разума. Он гневил, он раздражал, и все, на что были направлены мои силы, это избежание дичайшего конфликта в голове. Мне было даже не до голода — настолько эта дрянь в моих мыслях меня раздражала. Я перестал спать, но чувствовал себя при этом достаточно неплохо, что уже улучшало картину моего существования.
В общем-то я пришел к выводу, что ничто, кроме моей воли не может помочь мне стать — или остаться, как посмотреть — самим собой. И мне стоило ее усердно тренировать. С чего-то я решил, когда начались наши отношения с Уорренрайтом, что он сможет помочь мне идти по жизни дальше, что я могу на него положится — это действительно так, — но я абсолютно инфантильно решил, что он будет решать мои проблемы, как мамочка. Это было самое глупое и несуразное мое решение, или вывод из той заботы, которой Джон меня окружил. Как ни посмотреть, я полный идиот. Абсолютное великовозрастное дитя, которое буквально село на шею пусть и сильному, но все-таки ничего мне не должному человеку. Тот факт, что он в целом был не против решать что-то за меня, картины не менял.