В очередной раз, когда Уильям сказал:
— Джонатан, мне правда кажется, что тебе лучше уйти.
Я ответил:
— Сперва тебе нужно прийти в себя. Только потом я смогу это сделать.
Он поджал губы и отвел взгляд. Кто же знал, что мое высказанное «согласие» отразится таким мучением на его лице, какое он был уже не в силах скрыть.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Конец всего» ==========
Лежа на постели и смотря в потолок я чувствовал приятный аромат масел. Он распространялся по комнате, убаюкивал и успокаивал. Дамасская роза звучала ярче всех остальных. Я прикрыл глаза, делая глубокий вдох. По телу разливалась приятная истома. Где-то чуть поодаль звучали переливы браслетов — до тише, то громче; слышался спокойно проговаривающий что-то голос и тихие шаги. Я же чувствовал себя таким легким, таким пустым и одновременно потяжелевшим, сонным. Меня сморило. Находясь на грани сна и яви я ощущал себя так хорошо.
Постель рядом со мной прогнулась — он лег. Подперев голову рукой, воззрился на меня во все свои невозможные полупрозрачные зеленые глаза. Он смотрел на меня так пристально, что пришлось открыть глаза и ответить на его взгляд. Он не говорил ничего, только едва прищуривался и ждал. В его взгляде не было затаенного вопроса, только лишь одно единственное.
— Осуждаешь? — Мой голос прозвучал чуть более нежно, чем обычно.
— Проницательно, мой дорогой. — По его губам все-таки скользнула улыбка.
— По-твоему, я не прав? — Подавшись ближе, я коснулся его щеки пальцами, улыбнувшись.
— По-моему, ты слишком строг.
— Справедливое наказание за справедливое преступление.
— Ты ведь не палач, чтобы наказывать.
Он усмехнулся и подался ближе, прилег почти что мне под руку, чтобы мне не пришлось тянуться.
— Я так от этого устал.
— Я знаю.
Притянув его к себе ближе, я поцеловал, зарываясь пальцами в густые кудри, чувствуя под своим ртом нежную кожу. Он сперва не отвечал, улыбаясь, но потом все-таки соблаговолил. Его руки ласкали мое лицо, пальцы касались линии подбородка и шеи. Закрыв глаза, я отдался этому поцелую со всем удовольствием и даже трепетом.
— Знал бы ты, как сильно я по тебе скучаю.
— Я знаю, знаю. — Его пальцы зарылись в мои волосы. Он поглаживал их мягко и неспешно, словно впереди была целая жизнь.
— Я люблю тебя, — закрыв глаза, произнес я в шею возлюбленного, обнимая его рукой за талию и прижимая к себе ближе.
На нем была обыкновенная рубашка и брюки. Забравшись под ткань, я почувствовал, какой теплой была его кожа. Она приятно согревала ладони, была такой нежной и мягкой, что мне захотелось припасть к ней губами.
Отведя воротник, целуя в шею и упиваясь его запахом, слушая его дыхание и чувствуя своей кожей его кожу, я верно оттаивал и чувствовал себя на своем месте. Под губами билось его сердце — я исследовал точку пульсации ртом, снимая с него рубашку.
— Мне так тебя не хватает.
Прислонившись лбом к его, я прижал возлюбленного к себе ближе.
— Почему ты меня оставил?
— Я не хотел. — Его ладони обхватили мое лицо.
В его улыбке не было ни тоски, ни печали, ни боли. Он смотрел на меня умиротворенно, и только нежность была в его взгляде. Полупрозрачные зеленые глаза были яркими, как и прежде, а запястья хрупкими и тонкими — их хотелось целовать, не отрываясь.
Избавив возлюбленного от рубашки, я стал покрывать поцелуями его ключицы, расстегивая брюки. Чувствовать его под собой было невыносимо хорошо. Словно бы ты вернулся домой, где не был целые столетия, но тебя приняли так, будто ты отсутствовал всего несколько минут и после холодной улицы вновь оказался в заботливом и гостеприимном тепле.
Его молочная кожа была идеальной. Под ней проступали бирюзовые вены, которые я не преминул проследить губами и языком. Разведя полы рубашки и спустив его брюки, сжав бедра, я взял его плоть в рот, чтобы услышать удовлетворенный и одобряющий вздох. Он положил свои ладони на мои и сжал пальцы. Тихий, но принимающий и поощряющий, не отталкивающий и не причиняющий боли — мне было с ним так хорошо.
Когда мы оба были готовы и обнажены, я наконец овладел им — самым любимым и самым близким, который понимал и принимал, был таким сложным, но не предающим. И не предавшим.
В его руках я чувствовал себя живым и настоящим, словно бы все на самом деле вставало на свои места. Мир извне затихал, переставал существовать и вовсе исчезал. Были только мы двое — его нежные руки и спокойная улыбка, слетающие с губ тихие стоны, когда ему особенно было хорошо.
Время спустя, когда я касался его влажных кудрей, он обвил пальцами мое запястье и произнес:
— Ты ведь знаешь, что так быть не должно.
— Но почему, — я вздохнул и высвободил ладонь из его руки, чтобы вновь огладить любимое лицо.
— Невозможно вернуть того, кого больше нет.
— Мне казалось, что я смог.
— Всему свое время, любовь моя, — он опустил взгляд.
— Сколько еще ждать, скажи мне! — Голос прозвучал надломленно. Я почувствовал, как мои щеки стали влажными, но я не мог перестать смотреть в его глаза.
— Если ты сдашься, отвернешься, то все закончится быстрее, но куда трагичнее.
— Пророчишь?
— Ты ведь и сам это знаешь.
Я был счастлив и совершенно несчастен одновременно, смотря в полупрозрачные зеленые глаза, которые, казалось, ведали все о целом мире, таили страшные тайны, которые нельзя было озвучить.
— Ты настоящий? — Зачем я спросил, и сам не знаю.
— Нет, — он ответил с той же улыбкой Будды, что не сходила с его лица.
— Ты когда-нибудь вновь вернешься ко мне? — В мой голос пробралась горечь.
Он промолчал и опустил глаза.
— Ты должен, любовь моя, перестать.
— Что перестать?
— Сдаваться.
— Но разве я сдаюсь?
— Никогда не виноват лишь один.
Я ничего не ответил, обдумывая его слова. Мы лежали молча. За окном была густая, но холодная и беззвездная ночь. Ветер завывал, но в постели было тепло, а предметы в комнате в свете камина и свечей отбрасывали тени.
— Помни лишь о том, душа моя, что мы стали сильнее вдвоем.
— Тебя казнили.
— Не спорю, аргумент! — Вильгельм тихо засмеялся. — Но Валахия была богатой, сильной, и нас многие боялись.
— Туше.
— Тебя намеренно предавали многие. Они хотели тебя убить, скормить волкам, сперва подсыпав яд или напав ночью, когда все мы особенно беззащитны. Многих из них на тот свет отправил именно я, стоило узнать, что они готовят против моего господаря заговор.
— Признаю.
— Как бы мы ни хотели думать, что сильны и непоколебимы в одиночку, в сущности, мы беззащитны и слепы.
Я обдумывал его слова. Конечно, он был прав. Он всегда был прав. Но так часто моя собственная гордыня не позволяла признать поражение. Ведь моя вина в том, что происходило, действительно была. Ведь всегда виноваты двое. А управлять страной и строить отношения, решать вопросы и искать выход из дурной ситуации едва ли не равноценно сложно.
Он молчал и сам, пока я поглаживал его по густым кудрям и по неприкрытому одеялом плечу. Вильгельм заговорил, не поднимая головы, поглаживал пальцами мою грудь напротив сердца:
— Ты потерял меня. Ты не переживешь, если потеряешь его.
С этим я поспорить не мог.
Сев на постели, я посмотрел на спящего Уильяма, который вцепился пальцами в подушку с такой силой, словно старался за нее удержаться. Мне стало его жаль. К горлу подступила боль и я едва ли сдержался, чтобы не заплакать. Не могу сказать, что помню, когда делал это в последний раз, будучи расстроенным. Шею все еще сильно тянуло, но она стала заживать после кормления. Я протянул руку, чтобы коснуться волос Уильяма. Пальцы на подушке сжались еще сильнее. Он переживал мучения даже во сне. Я гладил его по голове, как гладят крошечного и слабого котенка, боясь ранить и нарушить покой спящего сознания. Моя рука дрожала, а тело полнилось неясными, но очень острыми и болезненными чувствами.