Вокруг не было ни души, а я целовал его влажные губы, пока где-то вдалеке, приближаясь, перекатывался гром.
И все-таки мы добрались до Питешти, и решили остаться там хотя бы на несколько часов, остановившись в небольшом отеле, чтобы принять душ и высушиться, а потом и переодеться. Первым делом Уорренрайт узнал, есть ли в городе прокат машин. Как оказалось, в такую погоду брать автомобиль можно было только на свой страх и риск. Джонатан решил не рисковать. Дороги размывало, сколько продлится непогода — было неизвестно.
Питешти представляет собой крошечный городок с застройками по советскому типу, с редкими достопримечательностями прошлых веков и приятным холмистым пейзажем, если выехать за его пределы. Все эти холмистые пейзажи мы обошли на своих двоих.
Делать было совершенно нечего, равно как и в Куртя-де-Арджеш, который мы посещали чисто в угоду своей ностальгии. Румыния вообще больше не представляла собой ту страну, в которой мы когда-то жили. Вечным в ней были только горы, леса и туманы. Впрочем, этого уже было достаточно.
Из всех этих долгих лет я вынес одну очень важную мысль — один никогда не достигнет совершенства. Сколько бы ты ни пытался, как бы ты ни старался, ты все равно не достигнешь настоящего и истинного в одиночестве. Моей главной ошибкой было то, что я всегда молчал. Молчал о трудностях, которые испытывал, молчал о беспокойствах, о кошмарах, подсознательно считая, что о них и так просто догадаться и понять, что все очевидно и не требует разговоров. Многих вещей можно избежать, если просто сесть и поговорить. По прошествии последних глав вы понимаете, о чем я говорю.
Человеческое существо неполноценно. Каким бы полноценным человек себя ни считал, он таковым не является. Человек не совершенен априори, это стоит понимать. И принимать, но не осуждать себя самого за то, что вы не готовы стерпеть все в одиночку и достигнуть успеха только своими силами, которые в конечном итоге все равно иссякнут. Даже самому самоуверенному человеку необходимо чужое общество, в котором он и будет показывать свою самоуверенность; а самому строптивому нарциссу нужен тот, кто будет воспевать его качества.
В любви все намного сложнее. Влюбленность — это ерунда. Она легкая и простая. Она не обязывающая, мимолетная и бездумная. Любовь это постоянный труд. Труд совершенствования самого себя, дополнение друг друга и понимание. Я бы сравнил любовь с принятием и пониманием как таковыми. Любовь без них, настоящая любовь, не может существовать. Вы, конечно, можете быть со мной не согласны, но мне и нет в этом необходимости. Один писатель даже говорил, что человеку нужна не любовь, а понимание.
Я стоял и смотрел на город, над которым уже разыгралась гроза. Молнии сверкали вовсю, гром, грохочущий вокруг и над, был едва ли не оглушающим. Я любил и люблю такую погоду. Мне иногда и самому кажется, что я столь же переменчив, а потому мне так близка буря.
Джонатан подошел со спины, обнимая и устраивая подбородок на моем плече. Он также смотрел на искрящееся небо.
— Распогодится.
— Обязательно.
Я чуть повернулся, касаясь щекой его щеки.
========== Дневник Уильяма Холта: «Новая весна» ==========
— И как долго ты будешь медлить? — Голос звучал пренебрежительно. Он отозвался в висках пульсирующей болью.
— Что ты имеешь в виду, дрянь своенравная? — Мой звучал не менее недовольно.
— Когда ты его убьешь, ты, ничтожество?
— Когда ты сгинешь, ублюдок? — Я едва ли не зарычал. Настолько он меня раздражал.
— Только вместе с тобой.
— Пошел к черту.
— Мы уже там, дорогуша.
— Ох, заткнись.
Я недовольно бродил по дому, перекладывал вещи, переставлял. Это отвлекало и помогало хоть как-то не обращать внимание на слишком уж распоясавшегося Демона. Джонатан уехал в город, чтобы привезти хоть какие-то газеты с последними новостями, новую бутылку его любимого виски и, как я понял, он захотел отдохнуть от моего общества.
— Размечтался.
— Хуже древней старухи на базаре. Прекрати.
— А что ты мне сделаешь, Уильям?
— Перестану тебя слушать.
— Не получится.
Всю прошлую ночь мы разговаривали с Джонатаном о моем состоянии. О моих снах в первую очередь, ведь он разбудил меня в самый неожиданный момент. Я испытывал такое гнетущее чувство вины и ничего не мог с этим поделать. Уорренрайт, конечно, сдерживался, я знаю, чтобы не грубить мне лишний раз и не раздражаться. Я был ему за это по-настоящему благодарен. То, что я сделал, не имело оправданий. Но то, что Джонатан не собрал свои вещи как только ему стало лучше, вселило в меня надежду, что он меня не оставит.
— Ты глупое и бесполезное создание. Ты ничего не можешь сделать!
Я мерно раскладывал на полки оставленные на полу книги. Часто сидел у камина и читал, чтобы хоть как-то занять голову, и теперь пришла пора наконец-то вернуть их на место.
— Ты не сможешь меня вечно игнорировать, Уильям.
Как-то не было у меня особого желания читать художественную литературу, а потому я зачитывался всякими учебниками и научными журналами с интересными статьями. Я раскладывал их аккуратно и по алфавиту, пристраивая на нужную полку и в нужное место.
— Ты слишком самоуверенный. Ты не сможешь избавиться от меня подобным образом.
Когда последний журнал спустя пятнадцать минут моего увлеченного раскладывания занял свое место, я повернулся к зеркалу и посмотрел на себя. Чаще всего он разговаривал со мной в голове, но иногда появлялся и в виде очень однозначного силуэта. Я посмотрел на себя и поправил выбившийся отросший локон. Стоило попросить Джонатана меня подстричь, а то я стал выглядеть чуть больше, чем неопрятно. Пришла пора что-то менять.
— Ты убьешь его, когда я скажу, и ты никогда не сможешь пойти против меня.
Я думал, стоило мне ответить этому Голосу, который все-таки действовал на нервы, или же нет.
— Я убью тебя. — Мой голос звучал спокойно, словно бы я не разговаривал со своей собственной головой. — Уничтожу любое напоминание. Ты закроешь свой рот раз и навсегда. Ты не больше, чем кусок моего больного сознания, и если ты вдруг решил, что сможешь на меня влиять, то ты ошибаешься.
— Ты лишь только обещаешь, Уильям. Ты уничтожишь меня, только уничтожив себя.
— Ты не учел только одну крошечную, совсем простую малость.
— И какую же? — Он усмехнулся.
— Догадайся сам, раз уж ты столь умен и превосходишь меня во всем.
Я развернулся и вышел из библиотеки, чтобы наконец-то навести порядок в спальне, где был самый настоящий бардак, который я не убирал в течение всего месяца, что меня парализовало из-за обрушившейся неожиданной «болезни».
Голос притих и отстал. Я смог спокойно разобрать рабочий стол и пол, где теперь не валялись самые разные вещи: от нотных листов до рубашек. Постель и вовсе выглядела, как после стихийного бедствия. Я сменил все белье и отправил его в корзину, чтобы потом заняться стиркой. Прислуги-то у нас не было. Приходилось учиться все делать самому. Нет, конечно, я умел это все, но раньше меня не сильно это беспокоило.
К тому моменту, как Джонатан вернулся, я вычистил все комнаты, в которых мы жили или проводили время. Мы занимали только половину западного крыла моего особняка, доставшегося от родителей. Больше комнат нам попросту было ни к чему обживать. Он все-таки снова стал ночевать со мной, и я был этому рад. Спать с Джоном было в разы спокойнее.
Мне и самому было приятно смотреть на чистые комнаты, где все было на своих местах. Желания играть на скрипке, к сожалению, не было, но я рассудил, что могу просто посидеть и подождать, пока Джон вернется. Я взял в руки какие-то из записей Вильгельма, хотя я читал все, что он мне оставил, но стоило освежить некоторые знания.
Я приближался к осознанию своей причастности к Вильгельму. Нет, не правильно. Я приближался к осознанию, что я — это он. Я разделил свою жизнь на до и после смерти в далеком шестнадцатом веке, но, видимо, это было неправильным. Я был Вильгельмом. Я и есть Вильгельм, даже если меня зовут Уильям Холт. Какая разница, как меня ни назовите, я тот, кто я есть.